Няня на месяц, или я - студентка меда!
Шрифт:
— Почему снова открыли? — спрашивает, не глядя на меня, Ромыч.
Он вообще смотрит исключительно на дорогу, идет на очередной обгон, а я пристально разглядываю мелькающие за окном поля, лес и вереницы машин.
Длинные и пыльные бока большегрузов.
Почему он мне не сказал?
Не рассказал ничего, промолчал, подарил букет эустом и на руках по широкой длиной скамейке, когда возвращались домой, на спор прошелся.
Дурак.
— Каролина Игнатьевна написала жалобу, заявила об вновь открывшихся
— Не вынесла душа поэта?
— Не вынесла. Тем более, что новые обстоятельства действительно открылись, — Квета задумчиво стучит пальцем по губе, размышляет. — Мамаша тогда орала истошно, что Кирилл перепутал препараты, что она лично слышала. Медсестры говорили, но… всех опрашивали на несколько раз и никто ничего подобного не сказал. Все уверяли, что помощь была оказана грамотно и своевременно. Вот только… с Кириллом тогда постоянно было две медсестры, и одна из них сейчас вдруг объявила, что Каролина Игнатьевна права и Кирилл напутал. Даже в суде готова подтвердить.
Обвинить.
И на пять лет за решетку упечь.
Я не смогу.
Или нет, смогу.
Человек может все. Он привыкает ко всему, смиряется с неизбежным, терпит, учится жить дальше через силу и себя как бы не было невыносимо.
Ждать.
Я не хочу.
До исступления, ярости, жгучей ненависти… я не хочу жить без него.
Без моего кофе по утрам, его вечных сигарет, споров, язвительных замечаний, рассказов обо всем, обезьяньих прыжков при встрече, совместного душа, сводящих с ума поцелуев, запаха, что уже стал вторым кислородом.
— Данька… — Квета зовет жалобно, касается плеча, — Дарийка, его не посадят.
Конечно, я уже слышала.
Адвокат Лаврова сам Густав Сигизмундович Лель, легенда и не из-за своего имени. Он разваливал неразваливаемые дела, выигрывал там, где проиграл любой другой бы, вытягивал невозможное и однозначно обвинительное.
Плевако двадцать первого века не меньше.
— Дах, не реви, — Ромка просит.
И я не реву.
Я смотрю на белую стелу города.
Верхненеженск.
Здравствуй, я ненавижу тебя уже.
— Если бы вторая медсестра опровергла слова этой, то было б проще, — Вета бормочет удрученно, — но ее найти не удалось. Она тогда тоже уволилась и уехала. Пропала с концами.
— Ничего, прорвемся, — Ромка цедит ожесточенно, тормозит на светофоре и с навигатором сверяется.
Я же разглядываю.
Пятиэтажки и частный сектор.
Машины на чистых тихих улочках с липами и тополями вдоль тротуаров.
Заправка.
Парк
Щекастый бутуз играет в песочницу, плюхается на попу и, пока бабка всплескивает руками и мчится поднимать, сосредоточенно продолжает утрамбовывать песок лопаткой. Бежит собака, останавливаясь на красный, ждет и на такого же ожидающего велосипедиста смотрит. Гуляют матери с колясками, влюбленные парочки и дети, а две женщины стоят у «СтройМага» дискутируют оживленно и огромные сумки им не мешают.
Город… живет.
А Кирилла судят.
— Машин… не приткнуться, понаставили, — Ромка ворчит с интонацией матерого водителя, пригибается, всматриваясь, в поисках места.
Проезжает.
— Стой!
Я кричу, а Ромка ударяет по тормозам.
Ругается замысловато, но… не слышу.
И не вижу.
Вываливаюсь на очередную тихую улицу, где метрах в пятидесяти от меня за кованой оградой и кустами акаций возвышается с флагами здание суда, пробираюсь между припаркованными машинами на тротуар, останавливаюсь, ибо ноги в первый раз наливаются свинцовой тяжестью, как пишут в книгах.
Не идут.
И кто-то из прохожих, выговаривая сердито про соленые столбы посередь дороги, задевает плечом, пихает, но… все равно.
Я не могу оторвать взгляд от Лаврова.
Он не замечает меня.
Курит привычно, привалившись к капоту своего обожаемого монстра, щурится не менее привычно и иронично, разговаривает с пузатым дядечкой в круглых очках и с блином залысины на макушке, в коем по фотографиям Кветы я признаю Петра Васильевича, бывшего главного врача, его сняли с должности.
Дали народу требуемую кровь.
А сегодня?
Если Кирилл стоит тут, то… оправдали?
— … вишь разговаривают, как ни в чем не бывало…
— … да понятно, что виноват. Ай… своих просто завсегда прикрывают, а девку бедную запугали, вот и отказалась от слов…
Идущие мимо меня две бабки, злобно оглядываются, переговариваются громко и от их слов я вздрагиваю, не слышу продолжения, но мне хватает и этого.
И они не правы.
Не виноват.
И как ни в чем не бывало Кирилл не стоит.
У него скупые движения, четко выверенные, а на лице застывшая каменная маска равнодушия, безразличия и непробиваемого спокойствия.
Хладнокровия, которое я видела только в ночь аварии.
И шаг к нему делается сам, второй, а на третий разрывается вибрацией и «Leb' deine Tr"aume»[3] мой телефон, заставляет подпрыгнуть, а Кирилла обернуться.
Увидеть меня.
Дать трещину хладнокровию, невозмутимости и выдержке.
И, отвечая не глядя, я не могу оторвать взгляд от его глаз, выражения лица, что говорят обо всем, дают ответы раз и навсегда на все мои сомнения и мучительные вопросы.
Без слов общаться можно.