o 26827bf23e6c9ef9

Unknown

Враг

– - это Тот, без Кого ничто не обладает силой. Нет, НИЧТО очень

сильно,

достаточно сильно, чтобы украсть лучшие годы человека, отдать их

не

услаждающим грехам, а унылому заблуждению бессодержательной мысли.

Ничто

отдает эти годы на утоление любопытства, столь слабого, что человек сам

его

едва осознает. Ничто отдает их постукиванию пальцами,

притоптыванию

каблуками, насвистыванию опротивевших мелодий.

Ничто отдает их

длинным,

туманным лабиринтам мечтаний, лишенных даже страсти или гордости, которые

могли бы украсить их, причем,

окунувшись однажды в эти мечтания, слабый человек уже не

может

стряхнуть их с себя.

Ты скажешь, что все это мелкие грешки. Тебе, конечно, как и

любому

молодому искусителю, больше всего хотелось бы, чтобы ты мог

доложить о

какой-нибудь картинной подлости. Но помни, самое важное -- в какой

степени

ты удалил подшефного от Врага. Неважно, сколь малы грехи, если

их

совокупность оттесняет

человека от Света и погружает в ничто. Убийство ничуть не хуже

карт,

если карты дают нужный эффект. Поистине, самая верная дорога в ад -- та, по

которой спускаются постепенно, дорога пологая, мягкая, без

внезапных

поворотов, без указательных столбов.

Твой любящий дядя Баламут.

ПИСЬМО ТРИНАДЦАТОЕ

Дорогой Гнусик!

Мне кажется, в последний раз ты извел слишком много бумаги на

изложение

совершенно простой истории. Все дело в том, что ты дал своему

подопечному

выскользнуть из рук. Положение довольно серьезное, и я отнюдь не

намерен

защищать тебя от последствий твоей небрежности. Раскаяние и новый

приток

того, что противник называет "благодатью", да еще такой мощный, как

ты

описываешь,-- крупный провал. Это равносильно вторичному

обращению,

возможно, на более высоком уровне, чем первое.

Тебе следовало бы знать, что удушливое облако, мешавшее твоим атакам

на

пациента, когда он шел со старой мельницы, давно известно. Это

самое

варварское оружие Врага, оно обычно появляется, когда Он

непосредственно

рядом с пациентом при особых обстоятельствах, классификация которых у

нас

еще полностью не разработана. Некоторые люди всегда окружены таким

облаком и

потому недосягаемы для нас.

А теперь о твоих ошибках. Судя по твоему описанию, ты,

вопервых,

позволил пациенту прочесть книгу лишь потому, что она действительно

ему

нравится, а не для того, чтобы ронять умные реплики у новых

друзей.

Во-вторых,

ты позволил ему прогуляться на старую мельницу, выпить там

чаю,

пройтись по деревне, которая ему тоже нравится и побыть при этом

одному.

Другими словами, ты позволил ему получить два истинных удовольствия.

Неужели

ты настолько невежествен, что не увидел опасности? Основная

особенность

страдания и наслаждения в том, что они совершенно реальны и, пока

длятся,

дают человеку критерий реальности. Если бы ты попытался погубить

своего

подопечного методом романтизма, стараясь сделать из него Чайльд Гарольда

или

Вертера, погруженного в жалость к самому себе из-за выдуманных бед, тебе

нужно было бы предохранять его от всякого подлинного страдания. Пять

минут

реальной зубной боли разоблачат все романтические печали, покажут, какая

это

все ерунда, и сорвут маску со всей твоей стратегии. Ты пробовал погубить

своего пациента земными соблазнами, подсовывая ему тщеславие, суету,

иронию, дорогие и скучные удовольствия. Как же ты не разобрался в том, что

подлинного удовольствия ни в коем случае нельзя допустить? Разве ты не

мог

предвидеть, что такое удовольствие по контрасту просто убьет всю ту

мишуру,

к которой ты его с таким тщанием приучал? Что то удовольствие, которое

дали

ему прогулка и книга, особенно опасно для нас? Что оно сорвет с его

души

кору, которой она твоими стараниями начала обрастать? Да ведь оно дало

ему

почувствовать, что он возвращается домой, вновь находит себя!

Отдаляя

подопечного от Врага, ты хотел отдалить его от себя самого и в

какой-то

степени преуспел. А теперь все насмарку.

Конечно, я знаю, и Враг не хочет, чтобы люди были привязаны к

самим

себе. Но это совершенно другое дело. Помни, что Он действительно любит

этих

маленьких насекомых и до смешного ценит неповторимость каждого из них.

Когда

Он говорит, что они должны отрешиться от себя, Он имеет в виду отказ

от

притязаний их своеволия. Когда они следуют этому наказу, Он возвращает

им

личность во всей полноте и даже хвалится (боюсь, вполне искренне), что

они

тем больше обретают себя, чем больше принадлежат Ему. Радуясь тому, что

они

жертвуют даже самыми невинными проявлениями воли. Он ужасается, когда они

по

какой то причине изменяют самим себе. А мы всегда должны побуждать их