О бисере, бусах и прошлом времени. Воспоминания московского коллекционера
Шрифт:
С самого начала нашего пребывания в Староселье нас пугали медведями. По рассказам, они иногда подходили совсем близко к деревне. Рауф, муж Светы Жаровой, видел однажды, как медведица с медвежонком лакомилась овсом на поле за их домом. Местные жители говорили, что при встрече с медведем надо как можно громче закричать, тогда он испугается и убежит. Таким образом, вся ответственность за наше спасение возлагалась на меня, потому что женский крик, конечно, гораздо выразительнее мужского, но меня все время одолевали сомнения, достаточно ли визгливым и громким окажется мой голос. К счастью, медведей мы так и не встретили.
Самой симпатичной фигурой Староселья была, на мой взгляд, Марья Степановна – жена Егорова брата Степана. Сам Степан был мастером на все руки и очень сведущим человеком, а Марья Степановна оказалась большой умницей и необыкновенной рассказчицей.
Она родилась в небогатой семье, в которой кроме нее было еще два или три брата. Все братья так или иначе преуспели в жизни. Один из них даже поступил на рабфак в Ленинграде. Было это в двадцатые годы, и власти
Запомнился еще один рассказ Марьи Степановны. Поздней осенью в деревне резали откормленных с весны поросят. Делали это несколько наиболее опытных мужиков. В дом к Марусиным родителям приходили ее дядья. После того как дело было сделано, им накрывали роскошный по деревенским понятиям стол и, само собой разумеется, выставляли бутылку водки. Дети при этом лежали на печке или жались где-нибудь в углу. Несмотря на то что стол был уставлен всевозможными яствами, им и в голову не приходило, что можно подойти и попросить чего-нибудь. Только после того, как взрослые оканчивали свою трапезу, дети допускались к столу. Поэтому любимый ленинградский внук Марьи Степановны, сидящий за столом и являющийся средоточием забот всех присутствующих, все же приводил ее в некоторое недоумение.
Особенно интересными были рассказы Марьи Степановны о войне и послевоенном времени. Во время войны весь Оленинский район долгое время находился в оккупации. Марья Степановна была совсем молоденькой девушкой и подлежала высылке на работу в Германию. Чтобы ее от этого избавить, староста назначил ее санитаркой в сыпной барак. Это была изба, в которую собрали больных со всей деревни и повесили на ней объявление «Сыпной тиф». Немцы к этой избе близко не подходили и Марусю, таким образом, не тронули. Зато ей пришлось одной в тяжелейших условиях выхаживать еле живых людей. Им все время хотелось пить, а у нее не было даже кружки. И она много лет спустя с законной гордостью вспоминала, как сама сделала кружку из брошенной немцами консервной банки. Когда выздоровел последний больной, все эшелоны в Германию уже ушли, но трудовые силы требовались немцам на месте. Поэтому было приказано собрать к определенному сроку всех молодых женщин. Этим занимался помощник старосты, в отличие от самого старосты недоступный никаким человеческим эмоциям. Несмотря на то что за Марусю просила его теща, которую та выходила в сыпном бараке, он остался непреклонен. Правда, совсем по-иному решился вопрос другой девушки. Она пришла к нему с десятилетним братом и сказала, что, если ее заберут, она, когда вернется, обязательно выколет глаза этому помощнику старосты. Потом прибавила, что, если она не вернется, это сделает ее брат. Это заявление произвело должное впечатление, и ее оставили в покое, а Марусю с подругой Вулькой (Олькой) и еще нескольких женщин поместили в сарай, чтобы не убежали. Наутро всех выстроили во дворе, и немецкий офицер велел выйти вперед тем, у кого нет детей. Такими оказались Маруся с Вулькой. Тут Вулька начала страшно рыдать, решив, что их немедленно расстреляют, потому что бездетных не жалко. Маруся оказалась более рассудительной и посоветовала Вульке подождать до тех пор, пока их действительно не поведут расстреливать. Оказалось, что такое разделение было предпринято скорее из гуманных соображений, чтобы женщин с детьми направить на работу поблизости от дома. В результате Марусю с подружкой определили уборщицами в госпиталь, находившийся тоже не слишком далеко. Оттуда они и сбежали перед приходом наших.
Я спросила у Марьи Степановны, что же стало с этим помощником старосты после войны. Когда пришли советские войска, он не стал скрываться, а остался в деревне. Рядом с домом, где жила Маруся с матерью, было расквартировано подразделение Смерша или НКВД. Сотрудники брали у них молоко, и у Маруси созрел прекрасный, по ее мнению, план: рассказать им об этом человеке и посоветовать застрелить его около рощи, когда будут вести в главную усадьбу. Там же будет удобно его и закопать. Этим планом она поделилась с матерью, но та ей отсоветовала: «У него есть дети, внуки, и у нас на всю жизнь в деревне будут враги. Брось ты это дело: его Бог накажет». Так оно и оказалось на самом деле: весь остаток жизни он провел у дочери, полностью потеряв рассудок и дойдя до совершенно скотского состояния.
Вообще отношение к немцам не укладывалось в какое-то одно определение. Было, конечно, известно, что они расстреливают и вешают партизан, коммунистов и евреев (последнее скорее одобрялось, чем порицалось), но в то же время Марья Степановна очень уважительно отзывалась о справедливости немецких офицеров. Один раз их соседка обвинила матушку Марьи Степановны в краже ее рубашки. Соседку, матушку и рубашку предъявили немецкому офицеру. Он внимательно все рассмотрел и велел соседке приложить к себе спорную рубаху. Соседка
Добрым словом вспомнила Марья Степановна работавшего с немцами переводчика. Он помог очень многим, и в частности ее матери. Однажды им сказали, что немцы поймали партизан и заперли их в сарае на краю села. В числе партизан оказался и племянник Маруси-ной мамы. Она быстро собрала картошек, хлеба, яичек, увязала все это в узелок и отправилась к сараю, чтобы передать племяннику. На улице ей попался переводчик и спросил, куда это она идет с узелком. Выслушав ее объяснения, он сказал: «Быстро поворачивай обратно, полезай на печь и даже из избы не выходи. Если немцы узнают, что это твой племянник, они и тебя, и твоих детей возьмут». Еле живая от страха, она побежала домой, залезла на печь и действительно просидела там несколько дней. А в это время самые отчаянные деревенские подростки договорились между собой, устроили скачки на лошадях как раз недалеко от сарая, где сидели партизаны. Они ухитрились на скаку незаметно сбить замок и освободить всех пленных. Среди этих подростков был и Егор. Когда я спросила о дальнейшей судьбе переводчика, Марья Степановна сказала, что его посадили, как и всех сотрудничавших с немцами. «И никто за него не заступился?» – «А нас и не спрашивали», – ответила рассказчица.
Самым удивительным из рассказов Марьи Степановны было повествование о подвиге старого пастуха. Когда пришли немцы, они узнали о существовании в лесу какой-то деревни. Но дороги туда не было, и они велели местному пастуху отвести их туда. Пастух долго бродил с ними по лесу, заводя их все дальше и дальше в самую чащу. В конце концов они поняли, что показывать им дорогу он не собирается, и застрелили его, но деревни так до прихода наших и не нашли. Это была единственная полностью уцелевшая деревня во всей округе, и я поинтересовалась, поставили ли пастуху какой-нибудь памятник благодарные жители. Марья Степановна удивилась: «А зачем?» – «Ну, он же спас их ценою собственной жизни». – «Так ему же было все равно, он же был старый», – парировала Марья Степановна. Все мои дальнейшие недоумения натыкались на этот неопровержимый, по ее мнению, аргумент, и убедить ее в том, что пастух повторил подвиг Ивана Сусанина, мне так и не удалось.
После войны жизнь в колхозе стала не намного легче. Не было изб, мужчин, лошадей, посевного материала. За последним ходили в Оленино за сорок километров. Шли, как правило, вдвоем, ночевали у знакомых где-то на полдороге, а обратно несли пятидесятикилограммовый мешок зерна. При этом никакие причины не считались уважительными для отказа. Даже наличие грудного ребенка не избавляло женщину от подобного путешествия. За работу в колхозе тогда ничего не платили, только начисляли трудодни, паспорта на руки колхозникам выдавали только по решению общего собрания, и уехать куда-нибудь или устроиться здесь же на другую работу они не могли. Несмотря ни на что, многие в Староселье вспоминают то время не без ностальгии. Одна из жительниц пожаловалась как-то на не желающее работать молодое поколение: «Сталина на них нет. Вот при нем они бы работали». Я спросила у нее: «А как вы думаете, если бы все это принадлежало им, они бы работали?» – «Конечно, – ответила она. – Но Сталина все же не хватает, уж он бы навел тут порядок».
Вообще, у старосельских обитателей было своеобразное представление о справедливом мироустройстве. Расскажу эпизод, случившийся во время августовского путча 1991 года. В день его начала, 19 августа, мы были в Староселье. Утром Володя разбудил меня в 6 часов утра и сообщил, что произошел государственный переворот. Услышав о том, что происходит, мы сразу решили ехать в Москву спасать своих (а, может быть, погибать вместе с ними), но так просто выехать из Староселья было невозможно: надо было сначала договориться с трактористом, чтобы он дотащил нашу машину до дороги, и запастись по крайней мере хлебом, потому что в то время с продуктами было вообще очень плохо, а в такой ситуации можно было приехать и оказаться совсем без еды. Решили ехать на следующее утро. Володя принялся паковать вещи и готовить машину, а я в компании с Матвеичем отправилась в Воротьково за хлебом. Зашли к Егору, и он, поглядывая на свои рваные резиновые сапоги, высказался в том смысле, что теперь все будет хорошо и наконец он купит новые сапоги. На мой вопрос, почему он так думает, он уверенно ответил, что по радио только что сказали, что все будет, значит, будут, в частности, и сапоги. В магазине мы с Матвеичем застали мрачную молчаливую очередь. Только один из мужиков с полной уверенностью заявил, что теперь будет гражданская война и, если ему дадут пулемет, он с удовольствием разделается со всеми городскими, которые ничего не делают, а только едят то, что выращивают деревенские. Городскими в очереди были только мы с Матвеичем, и я в глубине души порадовалась, что этому мужику пулемет пока еще не дали. В Староселье мы возвращались с местным трактористом, который толковал о том, что надо все правительство прогнать, а вместо министров посадить трактористов, которые понимают трудящийся народ. Я спросила, куда же он собирается девать изгнанных министров. «В трактористы», – уверенно ответил мой собеседник. Дальше произошел следующий диалог: «А как вы думаете, они будут хорошими трактористами?» – «Наверное, плохими». – «А почему?» – «Ну, они же не умеют обращаться с трактором!» – «А трактористы, по-вашему, сумеют управлять государством?» – «Конечно, сумеют, этому же учиться не надо», – отрезал наш попутчик.