О душах живых и мертвых
Шрифт:
Мало отрицать эти устои – письмо Виссариона Белинского и звучит как манифест свержения…
Пусть хоть друзья, получив это письмо, глянут в глаза страшной правде… Друзья? Да, конечно, есть в Москве они, делившие с Виссарионом и увлечения и заблуждения юности… Еще скрыты в будущем разногласия и вражда. Но чем решительнее будет звать к революции Белинский, тем скорее распадется былой дружеский круг.
Мысли Виссариона Григорьевича снова возвращаются к погибшему поэту. «Если бы Лермонтов был жив, он был бы с нами», – думает он, и горечь утраты становится еще горше…
Гоголь – теперь единственный после смерти Лермонтова.
Герцен сослан в Новгород. Белинский с удовольствием перелистывает журнал, в котором напечатано окончание «Записок одного молодого человека».
– В час добрый! – восклицает критик.
Вся литература, если она достойна этого имени, должна обрушиться на тот мир, который убил Пушкина и Лермонтова. Но как медленно, как нестерпимо медленно подходят к полю брани новые бойцы! Однако они все-таки идут и заявляют о своем существовании то здесь, то там. Порой еще вовсе неприметны их дела. Приезжающие из провинции с удивлением рассказывают о том, что в самых захудалых городишках объявились люди, которые именуют себя последователями Виссариона Белинского. Кто они? Иногда это молодой чиновник, не берущий взяток, иногда учитель, состоящий по ведомству гонителя Пушкина, графа Уварова, тайком знакомящий учеников с созданиями великого поэта. Это те, кто надоедает почтмейстеру вопросами, не пришел ли журнал с новой статьей Белинского, а потом с жадностью читает эту статью, чтобы разделить с автором свои думы, тревоги, любовь и ненависть.
Чем больше становится таких людей, тем беспощаднее наступает многоликий враг. Он наступает по всему фронту, вводя в борьбу подготовленные резервы. В столицах действуют император, министры, сановные жандармы, журнальные тузы, именитое купечество. В глухой провинции на помощь власти и дворянству идут местные толстосумы и разбогатевшее мещанство.
Если дело идет о защите коренных устоев, тогда горе каждому смутьяну, каждому, кого можно заподозрить в вольномыслии!
…В Воронеже тяжело болел Алексей Кольцов. Старик отец не нуждался более в услугах сына. Упорядоченные дела сулили теперь верный доход. А сын, не сумевший отбить копейку для себя, по-прежнему оставался нищим.
У отца с сыном не было споров. Просто сказал Алексею Васильевичу старик:
– Женись и живи по-нашему, а не желаешь – сгоню со двора.
Сказал спокойно, без злобы. Больной понял ужас своего положения. А любимая сестра, для которой посылал он книги и ноты, которую мечтал обучить игре на фортепиано, в глаза смеялась юродивому брату. Она выходила замуж за торговца. В доме шли распри из-за приданого.
Алексей Васильевич лежал в проходной, сырой комнате и слушал. Когда брань смолкала, старик брался за псалтырь. После молитв начиналась новая свара.
Дело с Алексеем Васильевичем было решенное: сын-чужак жил захребетником, Христа ради… Только старуха мать, улучив минуту, крадучись пробиралась к больному. Хотелось пожалеть его, а нужных слов не находила, все озиралась – как бы сам хозяин не проведал про ее своевольство. И тогда, глядя на мать, еще горше становилось больному. Эх, было бы ему вовремя выбраться из Воронежа! Он еще раз пытался поговорить с отцом. Старик, не дослушав, прервал:
– А не хочешь ли печеного рака?..
Долго ничего не писал Алексей Васильевич в Петербург. Наконец
«Болезнь моя понемножку проходит, натура заметно укрепляется, потребность внутренней деятельности еще спит, память самая плохая: что читаю сегодня, через два дня совершенно забываю; но для физического здоровья угрожает один пост; пройдет он – начнется весна, и ежели я доживу до ней, конечно: я еще жилец на свете».
Написал и глянул в окно – декабрь намел непроходимые сугробы. Как долго ждать весны!
Неумолимая чахотка медленно, но верно делала свое дело, а он никак не мог отрешиться от жизни. Снова шли письма в Петербург, и писал он в них Виссариону Белинскому о журналах и об Эсхиле, о Кирше Данилове и Гёте, о Гофмане и Прометее…
Но кому нужен этакий, прости господи, Прометей в Воронеже! Один срам дому добропорядочного торгового человека Василия Кольцова! А сын знай себе перебирает какие-то тетрадки и, коли забудется, начинает бредить – страшно сказать! – каким-то демоном… Ей, господи, не зря наказуешь!
Очнется Алексей Васильевич – и снова за «Демона». Не расстается с драгоценным списком поэмы, вывезенным из Петербурга. А в голове неотвязные мысли о погибшем поэте…
Услышал от какого-то купца, вернувшегося из Пятигорска, что у Лермонтова после смерти будто бы было найдено в портфеле много стихов. Как ни пытал рассказчика Алексей Васильевич, ничего больше не сказал купец.
В Петербург из Воронежа тотчас полетело новое письмо, с трудом писанное ослабевшей рукой: не отыщется ли где-нибудь этот клад-портфель?
Ждали с надеждой многие на Руси: не прозвучит ли из-за гроба голос непреклонного в своей любви и ненависти поэта?
И тем больше заботы было у властей. Надо было прикрыть приличной ложью расправу с поручиком Лермонтовым. Надо было оказать хотя бы тайную на первых порах милость убийце.
Уже давно и сам Мартынов и секунданты пользовались полной свободой. Закончился военный суд, покорно принявший на веру все, что хотел запечатлеть в судебном приговоре дальновидный отставной майор.
Писаря спешно переписывали бумаги, относящиеся к судебному делу. Из Петербурга летело в Пятигорск одно напоминание за другим. Ускорить дело! Немедленно представить на конфирмацию в установленном порядке!
Эти приказы были отданы по высочайшему повелению и в сентябре и в октябре. В Зимнем дворце проявляли явное нетерпение.
На Кавказ снова полетело высочайшее повеление: если суд уже кончен и приговор представлен на конфирмацию высшего начальства, дозволить отправиться – князю Васильчикову и корнету Глебову в Санкт-Петербург, а майору Мартынову по выбору места жительства.
Мартынова еще не решались пустить в столицу. Николай Соломонович двинулся в путь. Пока что он избрал те самые южные края, которые, как он писал раньше, были полезны ему при его раздражительном характере. Он удостоил посещением Одессу и Киев.
В Киеве в связи с приездом никому ранее не известного отставного армейского майора, бесславно прозябавшего на Кавказе, вдруг оживилась «русская партия» – так называли себя мракобесы, принадлежавшие к всероссийскому сословию мертвых душ. Мартынова горячо приветствовали. Особенно отличались девицы, выпестованные представителями этой «русской партии». Перед красавцем в черкеске широко распахнулись двери знатных домов.