О душах живых и мертвых

Новиков Алексей Никандрович

«В основной идее романа г. Лермонтова лежит важный современный вопрос о внутреннем человеке, вопрос, на который откликнутся все, и потому роман должен возбудить всеобщее внимание, весь интерес нашей публики. Глубокое чувство действительности, верный инстинкт истины, простота, художественная обрисовка характеров, богатство содержания, неотразимая прелесть изложения, поэтический язык, глубокое знание человеческого сердца и современного общества, широкость и смелость кисти, сила и могущество духа, роскошная фантазия, неисчерпаемое обилие эстетической жизни,

самобытность и оригинальность – вот качества этого произведения, представляющего собою совершенно новый мир искусства».

Глава третья

«Я прочел «Героя» до конца и нахожу вторую часть отвратительной, вполне достойною быть в моде. Это – то же преувеличенное изображение презренных характеров, которое находим в нынешних иностранных романах…»

Император положил перо и откинулся в кресле.

Письмо к императрице, которая гостила у родных в Германии, было и так достаточно объемистым. Николай Павлович сообщил дворцовые новости, написал кое-что о своих государственных распоряжениях, способных заинтересовать жену. Стоит ли продолжать литературные известия?..

Николай Павлович еще раз перечел последние строки. Кажется, все ясно. Оценка романа, похожая по краткости на те резолюции, которые писал он на всеподданнейших докладах, вполне отражала главную мысль. Но роман, только что прочитанный до конца, держал императора в непреходящем раздражении. Не он ли отечески печется о словесности, направляя ее к служению престолу и отечеству! И, слава богу, уже есть такая словесность, воспитывающая у подданных высокие чувства. Да, есть такая словесность, свидетельствующая перед всем миром о благоденствии России. И вот опять является этот дерзновенный поручик, позорящий звание офицера и дворянина…

Император подошел к зеркалу и хмуро глянул на свое величественное изображение. Не ему ли вручена богом власть, для которой нет ничего невозможного? У него ли не твердая рука? Но доколе же он, самодержец, будет читать бредни Лермонтова, который…

Император вернулся к письменному столу. Захотелось еще раз собрать и уяснить свои мысли.

«Такие романы портят нравы и портят характеры, – размашисто писал Николай Павлович, вовсе не думая о том, будут ли интересны эти рассуждения императрице, – потому что хотя подобную вещь читаешь с досадой, все же она оставляет тягостное впечатление, ибо в конце концов привыкаешь думать, что свет состоит из таких индивидуумов, у которых кажущиеся наилучшие поступки проистекают от отвратительных и ложных побуждений…»

– Именно так! – подтвердил собственные мысли Николай Павлович. – Отвратительные побуждения… Это они, писаки-критиканы, подкапываются под благополучие отечества, смущая маловеров…

«Что должно явиться последствием, – продолжал писать император, – презрение или ненависть к человечеству? Но это ли цель нашего пребывания на земле? Ведь и без того есть наклонность стать ипохондриком или мизантропом, зачем же поощряют или развивают подобными изображениями эти наклонности? Итак, я повторяю, что, по моему убеждению, это жалкая

книга, показывающая большую испорченность автора».

Охарактеризовав главного героя романа и самого сочинителя, Николай Павлович, словно он писал заправскую критику для какого-нибудь журнала, перешел к штабс-капитану Максиму Максимычу. Его назвал со всем беспристрастием простым и благородным. Одно время, – признался он, продолжая писать жене, – ему даже казалось, что именно Максим Максимыч и окажется героем нашего времени. Напрасные мечты!

«В этом романе капитан появляется как надежда, которая не осуществляется. Господин Лермонтов заменяет его жалкими, очень мало привлекательными личностями, которые, если бы они и существовали, должны быть оставлены в стороне, чтобы не возбуждать досады».

Император охотно наставлял писателей. Есть среди них такие, которые понимают каждое движение царственных бровей. Но сколько его величество ни печется о словесности, все-таки, хоть и редко, являются в ней личности, закоренелые в дерзости. Он ли не наставлял в свое время Пушкина! Сколько отеческой заботы проявил он вместе с графом Бенкендорфом! Ничего доброго так и не вышло, решительно ничего. А теперь этот…

Император с удовольствием вспомнил, что недавно он уже отправил автора в Тенгинский полк.

«Счастливого пути, господин Лермонтов! – заключил письмо император. – Пусть он очистит свою голову, если это возможно…»

А так как отправить человека в Тенгинский полк – все равно что послать его в ад, откуда, как известно, никто не возвращается, то Николай Павлович еще раз отдал дань мудрому своему решению. Ему показалось, что этим письмом он покончил все счеты с неисправимым поручиком.

Но вечером, за интимным чаем, в кругу семьи и особо приближенных, он еще раз вернулся к отвратительной книге.

– Василий Андреевич, – обратился монарх к Жуковскому, – читал ли ты роман о Печорине?

– Не успел, ваше величество, – уклонился от разговора Жуковский, погрешив против правды: он давно прочитал этот роман. Читал с сочувствием к таланту автора и с тревогой в сердце: предосудительные мысли автора были совершенно очевидны.

– Прочитай на досуге, – продолжал император. – Хотя не скрою, что возлагаю на тебя тягостный труд… Не ты ли, однако, ходатайствовал когда-то о прощении Лермонтова? Именно на тебя ссылался Бенкендорф. Отлично помню.

– Ваше величество! – Жуковский поднял руки, как бы защищаясь от навета. – В то время, когда Лермонтов был переведен на Кавказ за свои дерзкие стихи, посвященные Пушкину, а граф Бенкендорф нашел возможным ходатайствовать о смягчении его участи, граф сослался на меня по какому-то непонятному недоразумению…

– Все мы тогда ошиблись… – Император, желая обратить всеобщее внимание, слегка повысил голос: – Никакая милость не спасет неисправимого. Мне первому, по данной от бога власти, надлежит охранять спокойствие умов от возбудителей тлетворного недовольства. Знаю, куда они целят своими презренными книгами. Видит господь, не повторю ошибки.