О душах живых и мертвых
Шрифт:
– Нет, я еще помню множество кавалеров, которые вас окружали.
– И среди них был, если помните, один корнет, высланный из Петербурга. Не так ли?
– Да, был такой корнет. Но какое отношение имеет все это к моему злополучному роману?
– Точно такое же, как девушка с пунцовым платком к вашей княжне Мери. Или я ошибаюсь?
– Вы ошиблись, Натали…
– Как это грустно, – Наташа притворно вздохнула. – Но вы лукавите, господин поручик. Оставим в покое пунцовый платок. Помните ли вы мои ботинки couleur puce [3] ?
3
Коричневого цвета, буквальный перевод – цвета блохи (франц.).
– Мне yе приходится отрицать очевидную истину. Действительно, такие ботинки носили только вы. И я положительно не знаю, как они появились у княжны Лиговской… Бедняжка Мери поймана с поличным. Удовлетворены ли вы теперь? Но я совершенно не понимаю: почему вам хочется увидеть себя в героине плохого романа?
– А разве ваш роман так плох?
– Плохи все романы, Натали, в которых нет счастливой для влюбленных развязки.
– А разве развязка зависит не от вас, Мишель? – скрывая волнение, спросила Наташа.
– Не совсем так, – отвечал поэт. – Роман кончен, я над ним более не властен.
– Увы! Я об этом не подумала, – Наташа опустила глаза. – Вы, конечно, правы… – Она прислушалась к звукам музыки, доносившейся из зала. – Кажется, начинают мазурку?
– И мне остается предъявить милостиво дарованное вами право.
– Кроме этой мазурки, Мишель! – твердо сказала девушка. – Мне еще нужно кое-что у вас спросить.
– Если о романе, то, право, не стоит. Он кажется мне таким далеким.
– Какой роман вы имеете в виду? – с полным равнодушием спросила Наташа.
– Как какой? – удивился Лермонтов.
– Я вовсе не собираюсь больше говорить о печальной истории Печорина и Мери Лиговской. Но вы на днях уезжаете, Мишель…
– Увы! Император так ко мне милостив…
– Перестаньте! – Он получил удар веером по руке, но такой бережный, что скорее походил на ласку. – Вы уезжаете, – повторила Наташа, – как знать, когда мы увидимся?
– И увидимся ли когда-нибудь? – подхватил поэт. – С Кавказа не всегда возвращаются… А мне бы так хотелось, чтобы вы думали обо мне хорошо.
– Я предпочитаю думать о вас так, как Мери Лиговская думала о Печорине.
– Автор не отвечает за своих героев, а тем паче за героинь.
– Зато читательницы вольны о них судить.
– Но разве сам автор не имеет права на сочувственное внимание хотя бы тогда, когда его преследуют и гонят?
– Вам не к лицу сантименты. Уж не хотите ли вы меня разжалобить?
– Это было бы бесполезно. Я знаю ваш характер…
– Лучше, чем характер Мери?
– Может быть, Натали!
– А если бы я, предположим на минуту, обратилась к вам с тем же признанием, что и Мери к Печорину? Что бы вы мне ответили?
– Я предостерег бы вас раньше, чем эта странная мысль пришла бы в вашу капризную головку.
– А если бы все предостережения оказались напрасны?
– Мне пришлось бы точно
В эту минуту большое зеркало, в котором отражалась изящная девушка в пышном бальном платье, могло бы выдать, пожалуй, сердечную тайну. С лица ее сбежали краски, и, должно быть поэтому, глаза вдруг потемнели.
– Благодарю вас, Мишель, за великодушный ответ, – тихо отвечала поэту Наташа, – но я избавлю вас от этой рыцарской роли. Наш литературный разговор окончен. В знак примирения я разрешаю вам навсегда оставить мой пунцовый платок в утешение несчастной Мери Лиговской… Да, чуть было не забыла: а кто такая в романе Вера?
– Но ведь вы только что сказали, что литературный разговор окончен. И я буду вам послушен…
– Видите ли, Мишель, – Наташа вполне овладела собой, – до сих пор у нас действительно был литературный разговор, хотя я и не узнала ничего для себя нового. Теперь я начинаю деловой разговор. Кто эта Вера? Мне надо знать. Неужто вы не понимаете?
– Не понимаю, клянусь в том! Ведь у нее нет ни пунцового платка, ни ботинок couleur puce. Кто она такая, Вера? Ну, просто приезжая дама, каких много бывает на водах… – Он говорил и с тревогой думал: «Почему все начинают интересоваться Верой?»
– Именно Вера, представьте, меня тоже очень интересует, – подтвердила Наташа и подчеркнула: – С родинкой на щеке. Ведь тогда, в Пятигорске, когда вы замышляли свой роман, никого, кто бы мог быть прототипом вашей Веры, кажется, не было?
– Не было, – подтвердил Михаил Юрьевич, бросив на собеседницу настороженный взгляд.
– Тогда кто же она такая, эта таинственная Вера? – настаивала Наташа.
– Как бы вам объяснить…
А объяснить было совсем не легко. Наташа ждала, не спуская с него глаз.
– В каждом романе, – продолжал поэт после затянувшейся паузы, – непременно является лицо, необходимое для развязки.
– И только-то? – Наташа не поверила ни одному слову. – Ах, Мишель, позвольте вам напомнить, что наш литературный разговор давно кончился и теперь я ждала только правды.
– Это великолепно, Натали! Умница! Вы отделяете литературу от правды. Это далеко не все понимают.
– Но именно правды я сейчас и хочу.
– Я сказал вам все.
– Все? – Наташа приготовилась нанести решительный удар. – А не кажется ли вам, что вы допустили маленькую, почти неуловимую неточность в своем романе?
– Обличайте.
– Извольте. Ту самую родинку Веры, которую вы поместили на ее щеке, надо было поместить над левой бровью…
Удар обрушился совершенно неожиданно. А Наташа закончила как ни в чем не бывало:
– Мне остается досказать немногое: в жизни Веру зовут Варварой Александровной Бахметевой. И каждая женщина, которая забывает о ее существовании, непременно окажется в незавидном положении бедняжки Мери… А теперь, Михаил Юрьевич, идем танцевать мазурку, она ваша!
Наташа отомстила и была теперь оживлена и особенно ласкова. В зеркале рядом с торжествующей победительницей еще раз, совсем на короткий миг, отразился пехотный поручик. Но как ни коротка была эта минута, зеркало со всей беспощадностью разоблачило его растерянность.