О красоте
Шрифт:
— Откуда ты знаешь? Это не так, совсем не так.
— Я с фабрики, где делают твои кроссовки. Точнее, делали. Теперь там ничего не производят, — сказал Чу и крикнул — PRADA! — заманивая новых женщин, число которых росло, словно Чу ловил их тралом. Как это он с фабрики? Что это значит? Но на расспросы времени не было — рядом с Леви стояла группа готочек. Черноволосых, бледных, тощих, с протянутой между ними странной железной цепью — такие девчонки в пятницу вечером шатаются у метро «Гарвард» с бутылкой водки в кармане широченных брюк. Они спросили фильмы ужасов, у Леви они были. Завязалась бойкая торговля, и в течение следующего часа или двух напарники между собой не общались, разве что меняли друг у друга купюры. Леви, не терпевший натянутых отношений, по-прежнему хотел, чтобы Чу полюбил его подобно большинству парней. Он дождался паузы в работе и воспользовался ей.
— Слушай, а что ты по жизни делаешь? Ты только не подумай чего — просто ты не похож на парня, который торгует
— Давай-ка договоримся, — тихо сказал Чу, в очередной раз встревожив Леви своим знанием американских идиом, которые, впрочем, тонули в экзотическом акценте. — Ты меня не трогаешь, и я тебя не трогаю. Ты продаешь фильмы, а я сумки. По рукам?
— Заметано, — так же тихо сказал Леви.
— Лучшие фильмы, кинохиты, три штуки — десять долларов! — крикнул он прохожим, полез в карман и достал две конфеты Джуниор Минтс. Одну он предложил Чу, но тот ее презрительно отверг. Другую развернул и кинул себе в рот. Он любил Джуниор Минтс. Шоколад и мята — что еще нужно от конфеты? Остатки мятного лакомства скользнули в горло. Леви изо всех сил старался молчать. Затем спросил:
— А у тебя здесь много друзей?
Чу вздохнул.
— Нет.
— Но хоть кто-то есть?
— Нет.
— Что, совсем никого?
— Я знаю двух-трех людей. Они работают за рекой. В колледже.
— Да? А на какой кафедре?
Чу перестал сортировать купюры в своей поясной сумке и с любопытством взглянул на Леви.
— Они уборщики. Я не знаю, какую кафедру они убирают.
Ладно, ладно, один-ноль в твою пользу, подумал Леви, склоняясь над dvd-дисками и бесцельно перетасовывая их. Черт с ним, с этим парнем. Но теперь вдруг Чу живо заинтересовался напарником.
— Аты? — спросил он, подхватывая эстафету Леви. — Феликс говорил, ты живешь в Роксбери?
Леви поднял глаза. Наконец-то Чу улыбался.
— Да, верно.
Чу взглянул на него так, словно был самым высоким человеком всех времен и народов.
— В Роксбери, значит. Мне сказали, что в Роксбери. И ты тоже сочиняешь с ними рэп?
— Нет, я просто в группе поддержки. Мне нравится их творчество, в нем есть политическая острота. Настоящая злость. Я изучаю… политическую ситуацию, как раз этим занят последнее время, — объяснил Леви, имея в виду книгу о Гаити, которую он взял в библиотеке Арундела (правда, пока не прочитал). В первый раз он вошел в это темное, камерное помещение не по школьной обязаловке и не под угрозой неминуемой контрольной.
— Но они говорят, что никогда тебя там не видели. В Роксбери. Никогда.
— Ну… У меня нет привычки светиться.
— Ясно. Может быть, встретимся там, Леви? — сказал Чу и улыбнулся еще шире. — В наших милых трущобах?
Кэтрин (Кэти) Армстронг шестнадцать. Она одна из самых юных студенток Веллингтона. Она выросла в городе Саус-Бенд, Индиана, и была способнейшей ученицей в своей школе. В то время как подавляющее большинство школьных товарищей Кэти либо поставило на образовании крест, либо рассредоточилось по славным учебным заведениям штата, сама она, что никого особенно не удивило, поступила в престижный колледж восточного побережья, получив полную академическую стипендию. Кэти преуспела и в науках, и в искусстве, но сердце ее, если можно так выразиться, тяготеет к правому полушарию мозга. Кэти любит искусство. Родители, учитывая их относительную бедность и скромный уровень образования, возможно, больше бы обрадовались, займись она медициной или изучением права в Гарварде. Но они великодушные, чуткие люди и поддерживают дочь во всех ее начинаниях.
Летом перед отъездом в Веллингтон Кэти чуть не довела себя до нервного срыва, решая, на чем же она будет специализироваться. Язык и литература или история искусств? Она до сих пор колеблется. Иногда ей хочется стать кем-то вроде редактора. Иногда она представляет себя куратором галереи или даже автором книги о Пикассо, самом удивительном человеке в жизни Кэти. Пока она еще первокурсница, и у нее есть время подумать. Кэти выбрала семинар профессора Корка по живописи XX века (вообще-то он для второкурсников, но она напросилась) и взяла два литературных класса: по английской романтической поэзии и по американскому постмодернизму. Она учит русский, сидит на телефоне доверия, помогая людям с расстройством пищевого поведения, готовит декорации к постановке мюзикла «Кабаре». От природы робкая Кэти каждый раз собирает волю в кулак, прежде чем войти в одну из комнат, где течет ее многогранная жизнь. Но класс доктора Белси по искусству XVII века — это просто розовый кошмар. Почти весь семестр посвящен Рембрандту, второму удивительному человеку в жизни Кэти. Раньше она мечтала о дне, когда начнется этот класс и она сможет поговорить о Рембрандте с умными людьми, которые любят голландского гения и не стыдятся воздать ему должное.
Прошло три занятия. Кэти почти ничего не поняла. У нее возникло ощущение, что все шестнадцать лет она изучала другой язык, не похожий на язык профессора Белси. После третьего занятия она вернулась к себе в комнату и разрыдалась. Она прокляла свою глупость и молодость. И зачем она
63
Знаменитый американский словарь английского языка, созданный Н. Уэбстером (1758 1843) и впервые изданный в 1828 году.
64
Лиминальность буквально «пороговость» (от лат. limen порог). Этот термин, первоначально введенный французским этнографом Арнольдом ван Геннепом (1873 1957) для описания промежуточных состояний человека в социуме, впоследствии стал означать «промежуточность» в самом широком смысле. Лиминальность как свойство художника, в частности, указывает на свободу творца: будучи между, творец не привязан ни к одной из форм и идей и стоит над своим произведением.
Первая картина — «Иаков, борющийся с ангелом», 1658 год. Кэти вглядывается в энергичное импасто, парадоксальным образом погружающее полотно в сонную, вязкую атмосферу. Она отмечает сходство ангела с красавцем-сыном художника, Титусом; линии перспективы, создающие иллюзию застывшего движения; личностность борьбы ангела и Иакова. Глядя на них, она видит и упорную схватку, и любовное объятие. Гомоэротизм этой сцены напоминает ей кисть Караваджо (с тех пор как она поступила в Веллингтон, ей всюду мерещится гомоэротизм). Кэти нравятся землистые цвета картины: чистый алый Иакова, грязно-белый ангела, одетого, как фермерский сын. Караваджо неизменно снабжал своих ангелов сумрачно царственными крыльями орла; в противоположность им ангелы Рембрандта совсем не орлы и не голубки. Ни у одной известной Кэти птицы нет таких обобщенных, потрепанных, серо-бурых крыльев. Они кажутся уловкой, напоминающей о том, что речь идет о библейских, потусторонних вещах. Впрочем, по мнению Кэти, протестантским наитием художник представил битву Иакова с ангелом как борьбу за земное «я», за право выбора веры в этом мире. Кэти, медленно и болезненно расставшаяся с верой два года назад, нашла соответствующий отрывок в Библии и переписала его в свой блокнот:
И остался Иаков один. И боролся Некто с ним до появления зари… И сказал ему: отпусти Меня, ибо взошла заря. Иаков сказал: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня [65] .
Конечно, это прекрасная, грандиозная, потрясающая картина, но Кэти она не очень трогает. Ей трудно подобрать слова, чтобы объяснить, почему. Она только знает, что созданный Рембрандтом образ не похож на борьбу с Богом. По крайней мере, на ту борьбу, которую пережила сама Кэти. У Иакова вид умоляющий, а у ангела — сострадающий. Где же тут борьба? Это лишь ее видимость. Или она чего-то не поняла?
65
Бытие, 32:24,26.
А вот при взгляде на вторую фотокопию Кэти чуть не плачет. Это «Сидящая обнаженная натурщица», гравюра 1631 года. Нагая бесформенная женщина с маленькими пухлыми грудями и огромным рыхлым животом сидит на камне и смотрит Кэти в глаза. Кэти читала авторитетные комментарии об этой гравюре. Все считают ее технически совершенной, но отталкивающей. Многие известные люди не приняли ее. Обычная голая женщина, видимо, более тошнотворна, чем ослепляемый Самсон или обмочившийся Ганимед. Неужели она и впрямь столь гротескна? Поначалу гравюра неприятно поражает Кэти, как собственное беспощадное, сделанное в резком свете фото. Но потом она начинает замечать внешние, человечные детали, то, на что художник не указывает, а намекает. Ее трогает складчатый рисунок икр, будто перетянутых незримыми чулками; сильные, привычные к работе руки; расплывшийся живот, выносивший не одного ребенка; все еше свежее лицо, соблазнявшее мужчин в прошлом и до сих пор соблазняющее их. Высокая и долговязая Кэти даже видит в теле натурщицы свое собственное, словно Рембрандт говорит ей и всем женщинам: «Вы персть земли, как и моя обнаженная, а значит, однажды и вы подойдете к этому рубежу — тогда даруй вам Бог, как ей, не стыд, но радость». Вот она, женщина, без прикрас, после родов, трудов, череды лет и событий, с отметинами бытия.Так думает Кэти. И это перекрестной штриховкой (Кэти рисовала комиксы и имеет представление о перекрестной штриховке), весь этот рассказ о смертности — простыми чернилами!