О людях и нелюдях
Шрифт:
— Пожалуй, Коготь зря хвалился. Обряд прошел не так уж хорошо, — заметил Лунь.
Парень, почти опустошивший миску, вопросительно взглянул на оборотня.
— Обличье полностью людское, а жрешь по-собачьи. Ложку возьми.
Пленник взял протянутую ложку и принялся выскребать остатки похлебки. Голод унялся и стало так хорошо, что не хотелось ни отвечать на замечание Луня, ни даже думать о нем. Когда с едой было покончено, оборотень забрал посудину, пододвинул к очагу рассохшуюся скамеечку и сел на нее.
— Разговаривать-то не разучился?
— Нет.
— Интересно, сколько ж
Пленник пожал плечами. Дней он не считал и никакого интереса в этом не находил.
— Ладно, спрошу потом у Несытьки. Тебя как зовут-то?
— Никак.
— Никак? Странное имя для княжича.
— Я не княжич. Я пес.
— Ох-хо-хо, тебе лет-то сколько? Шестнадцать уж стукнуло?
— Давно.
— А чего ведешь себя, как щенок? Пес он… Дай-ка все же проверю, — и оборотень потянулся к плащу, в который кутался пленник.
Тот вцепился в подбитое мехом сукно, Лунь убрал руку.
— Татуировку покажи, — попросил он.
Пленник обнажил левое плечо и вывернул руку так, чтобы оборотень мог видеть распростершего крылья сокола.
— Ну, какой ты пес. Соколиного семя, точно.
— Вашими стараниями уже нет, — усмехнулся пленник и забился на своем ложе, перекидываясь в черного зверя.
Закончил оборачиваться, встал на ноги, сбросил плащ, встряхнулся и с вызовом взглянул на оборотня.
— Красивый, — одобрительно кивнул Лунь, наблюдавший за происходящим со сдержанным интересом. — И без картинки порода видна. Я таких остроухих и остромордых не встречал. На дрозда похож, черный к тому же. Давай, обратно вертись. Мне парня поручали, не пса.
Пленник послушался. Перекинулся и снова закутался в плащ.
— Ну вот, и следа от ошейника не осталось, — проговорил Лунь. — Повезло тебе. С Когтя б сталось заговоренное серебро надеть.
— Я бы умер?
— Нет, но шрам бы остался. Как клеймо.
— Ну и что? Думаешь, мне еще долго жить?
— Этого никто не знает. Хотя многое зависит от твоего желания.
— Я не собираюсь ни отца предавать, ни тварей Клыкастого под хвостом лизать!
— Ох, и глупый ты еще! — усмехнулся Лунь. — Действительно, щенок.
— Ну так и не лезь ко мне с разговорами. Найди умного собеседника!
— Во-во, так и знал, что это скажешь. А был бы поумней, послушал бы, поучился.
Парень натянул плащ на голову и отвернулся. Лунь беззлобно усмехнулся, встал, подошел к столу и принялся рыться в лежащей там котомке. Достал какие-то мешочки и коробочки, и стал понемногу отсыпать их содержимое в котелок.
— Щепотку валерьки, крупинку медянки, — бормотал он. — Ума не добавит, но тело поправит.
Потом налил в котелок воды и повесил над огнем.
— Эй, ты, дрозд черный. Жить не хочешь, так чего в ошейнике не сдох? Коготь говорил, тухлятину жрал, чтобы не околеть.
Парень сдернул с лохматой головы плащ и снова сел.
— Хочешь, чтоб я сблевал? Зачем тогда кормил?
Лунь покачал головой.
— Не хорохорься, лучше послушай. Да, ты теперь не человек. Только поэтому и выжил. Думаешь, я не понимаю, что значит для любого из вас, людей, оборотнем стать? Особенно для благородного. Понимаю. Знаю, как твой отец к нам относится, и догадываюсь, как тебя воспитал. Но
Пленник хотел было снова закутаться с головой и отвернуться, но вопрос Луня неожиданно заставил задуматься. Новообращенный нелюдь попытался вспомнить собственные ощущения. К его удивлению, ничего отвратительного на ум не пришло. Да, оборот, как называл это Лунь, оказался болезненным, но само нахождение в теле животного вовсе не было ужасным. Сознание не покидало его, хотя несколько слабело. Зато острее чувствовались примитивные желания: жить, есть, пить, порезвиться на свободе, найти самку. Причем их исполнение сулило гораздо большее физическое удовольствие, чем получение всех этих простых вещей в человеческом облике. Он невольно вспомнил, как играла только что каждая жилочка в теле пса, как хотелось сорваться с места и удрать за стены замка, пробежаться по осеннему лесу, вдыхая запах палой листвы, сырой земли, теплой крови под пушистой кроличьей шкуркой…
И в то же время рассудок главенствовал. Желания могли одержать верх, только если он сознательно сдастся. Но ведь то же самое происходит и с людьми! Невелико, оказывается, различие…
Правда, его человеческая ипостась после обряда изменилась, он это хорошо чувствовал. Обострились обоняние, зрение и слух, судя по перенесенному, увеличилась физическая выносливость. Плохо ли? А способность заживлять раны? И теперь ему не нужно серебро, чтобы распознать оборотня. Но сам он уже не сможет безболезненно прикоснуться к этому металлу. Не носить больше материнский крылик… Да где он теперь? Втоптан в грязь в том проклятом ущельи воинами-оборотнями? Или копытами его собственной лошади?
Пленник вздохнул. Да, он стал другим, но не чувствует себя жуткой тварью, в которой человеческого — лишь непостоянная оболочка. Неизменны его чувства к отцу, давно умершей матери и погибшему брату… И к проклятому племени Клыкастого, которое породило таких извергов, как Коготь, или сучек вроде Ненасыти. А еще Луня, с неизменно спокойным голосом, мудрыми глазами и, похоже, твердым намерением растормошить зачем-то своего врага…
— Ну, что надумал, дрозд?
— Что не так все просто.
— Вижу, начинаешь приходить в себя. Не вешай нос. Захочешь жить — будешь. А остальное приложится. Вот, выпей.
Лунь уже снял с огня закипевший котелок и теперь осторожно сливал его содержимое в кружку. Парень принюхался. Запах был незнакомый, странный, но не тревожный, а, скорее, успокаивающий. Пленник сжал горячую посудину обеими руками, с наслаждением выпил обжигающий отвар, потом завернулся в плащ и уснул.
Когда проснулся в следующий раз, за окном стемнело. В креплениях на стене горело два факела, их неровное пламя наполняло просторную кухню не столько светом, сколько пляшущими тенями. За столом сидела молодая женщина в мужской одежде и обсасывала кости, которые доставала из большого глиняного горшка. Пленник замер. Это, скорее всего, та самая Ненасыть. Наверное, он видел ее лицо во время обряда, но теперь узнать не мог. В этот момент женщина раздраженно отбросила очередную обглоданную косточку и взглянула в его сторону.