О, Мари!
Шрифт:
– Ну что, мужчина?
Я поднял руку, подозвал такси, по-видимому, поджидавшее женщин неподалеку, показал водителю удостоверение.
– Вот три рубля. Развезешь их по домам. Понял? Только по домам. Номер твой я записал. Завтра в восемь тридцать приедешь сюда и доложишь, что довез их благополучно.
– Я завтра не работаю.
– Тогда послезавтра.
Что ждет этих несчастных? Что у них впереди? Венерические болезни, вытрезвители, психбольницы, ранняя смерть, возможно, тюрьма… Либо пьяный клиент в припадке злобы зарежет или задушит их, либо сами кого-нибудь отравят… Несправедливо устроена жизнь! Эти женщины уже не в состоянии себе помочь, а обществу и государству они безразличны. Родились в несчастной стране, в несчастной семье, никому не
Опять я рассуждаю как эгоист. Утешаю себя, что хоть в чем-то я счастливее других. И что, становится мне лучше от этого? Надо вернуться в гостиницу. Холодно.
– Товарищ следователь, – обратился ко мне швейцар, отпирая дверь (после полуночи двери гостиниц закрывались на замок), – Ольга Викторовна велела явиться к ней, когда бы вы ни вернулись.
Было уже ближе к часу. Что ж я за человек, ни себе, ни другим не даю спокойно жить! Поднялся на этаж, постучал в дверь номера.
– Входите, открыто!
Ольга Викторовна в плотно облегающем стройную фигуру халате нервно ходила взад и вперед с сигаретой в руках. Я впервые видел ее курящей и до такой степени разъяренной.
– Какова бы ни была причина, нормальный человек, следователь не имеет право поднимать руку на своего коллегу. Это хулиганство, и вы можете быть наказаны в предусмотренном законом порядке! Давид, ты можешь вообще загубить свою жизнь! Спрашивается, из-за чего? Из-за каких-то фотографий? Из-за нелестного высказывания? Разве за это можно убивать человека? Подожди, подожди, дай мне закончить!
Как она переживает за меня! Даже не заметила, как перешла на «ты».
– Ты понимаешь, что, если Коробко обратится к Дудареву, твоя песенка спета? Во-первых, тот не простит тебе сегодняшнее открытое выступление в мою поддержку. А во-вторых, у него появляется прекрасная возможность, наказав тебя по всей строгости, дать понять остальным членам следственной группы, кто здесь хозяин. И дело не только в твоем наказании. Я считаю, что оно будет обоснованным. Но этим Дударев продемонстрирует, поддержкой каких людей пользуюсь я! Своим невыдержанным, а если конкретнее – хулиганским поступком ты поставил под удар не только себя, но в определенном смысле и меня. Хочу сразу внести ясность: за себя я не боюсь – меня всего лишь раскритикуют, даже до выговора дело не дойдет. А ты понимаешь, в каком положении окажешься? Что это за фотографии, что за ребенок? Очевидцы представили дело так, что ты показывал фотографии своей жены и ребенка. Это правда?
Я вкратце рассказал о Мари, о ребенке. Заметил, что Ольгу не особенно заинтересовала романтическая часть моей истории.
– Понятно, он оскорбил твои чувства, и ты пришел в состояние аффекта. Небольшое утешение, но хотя бы отдаленно объясняет причину твоего дикого поступка. Между прочим, как ни странно, женщины на твоей стороне, но вместе с тем не оправдывают расправу над Коробко. Во что превратятся отношения между людьми, если каждый за оскорбление своих романтических чувств будет швырять другого на грязный пол, как чучело? Нам, – я обратил внимание, что она говорит «нам», – повезло, что этот мерзавец не умер на месте, но это еще не освобождает нас от последующих неприятностей.
Высказав все, что хотела, Ольга с силой затушила в пепельнице сигарету и порывисто села в кресло, закинув ногу на ногу. Полы халата слегка разошлись, приоткрывая длинную красивую ногу. Заметив направление моего взгляда, женщина тут же запахнула халат.
– Ольга
– Послушай, Давид, когда мы одни, обращайся ко мне нормально, а то я себя чувствую старухой.
– Спасибо, Ольга Викторовна, – продолжал я в том же духе. – Скажите, вам известно, что Коробко спаивает подозреваемых и обвиняемых и таким образом получает любые нужные ему признания, не подтвержденные ни свидетельскими показаниями, ни косвенными уликами, ни материалами дела? Из-за этого в суде второй инстанции [43] его часть дела может рухнуть, как карточный домик, а заодно и поставить под угрозу результаты всей нашей работы.
Я вкратце рассказал начальнице о моей находке и наблюдениях.
– Я подозревала, что Валентин нечистоплотный тип, но такое мне и в голову не приходило, – нахмурилась она. – Однако сейчас у нас другая проблема – как отвести угрозу от твоей дурной головы. Неприятная роль, но придется мне завтра рано утром вызвать Коробко и косвенно намекнуть, что в его собственных интересах было бы промолчать и что это единственный разумный выход.
– Спасибо, Ольга Викторовна, – я взглянул на часы. – Ого, уже третий час. Слава Богу, завтра воскресенье. Да, кстати, мы идем в театр?
– Пока все остается в силе, но я уже опасаюсь выходить с тобой на улицу – вдруг где-нибудь увидишь людей, справляющих нужду в неположенном месте!
В коридоре было безлюдно и темно, только в дальнем конце горела тусклая лампа. План созрел у меня в голове, когда мы с Ольгой обсуждали создавшуюся ситуацию и варианты выхода из нее. Осторожно, почти на цыпочках, я дошел до номера Коробко. Хотел открыть дверь своим ключом, но она оказалась не заперта. Видимо, когда он вернулся, то был настолько пьян и разбит, что сразу пошел в кровать. Минут пять я стоял у входа, пока глаза более-менее привыкли к темноте. Так и есть. Валентин лежал поверх покрывала в сорочке, в брюках, одна туфля на ноге, другая на полу. Тихо, на ощупь я отыскал его портфель – он стоял на том же месте, что и в прошлый раз, – достал одну из бутылок, открыл пробку и подошел к спящему на животе Валентину. Поднял с пола его пиджак, поставил бутылку возле кровати, резко перевернул Коробко на спину, прижав его коленом и закрыв пиджаком лицо, приподнял голову и без особого насилия начал медленно, чтобы вдруг не захлебнулся, лить ему в горло содержимое бутылки. Когда почувствовал, что поллитровка пуста, старательно вытер ее платком, снова поставил возле кровати и на руках вынес Коробко на лестничную площадку. Оглянулся – ни души. Положил Валентина на пол, прислонив головой к перилам. После спустился на первый этаж. Швейцар спал в кресле и только после настойчивой тряски открыл глаза. По запаху я почувствовал, что он тоже изрядно нетрезв.
– Слушай, шеф, вот тебе десять рублей на завтрашнюю опохмелку, а сейчас вызови «скорую»! На лестничной площадке лежит мужик. Боюсь, что у него инфаркт. Только никому ни слова, что это я тебе сказал, а то люди удивятся, почему я сам «скорую» не вызвал. Просто, знаешь, у меня сейчас в номере женщина… Времени нет. Давай, действуй! Сболтнешь – пеняй на себя. Посадить тебя или шею сломать повод всегда найдется. Понял?
– Понял, понял, товарищ следователь!
До приезда «скорой» я тихо стоял в темноте, злясь на медлительность врачей. Они появились только минут через сорок. Впереди шла бригада с носилками, слышались их громкие голоса.
– Какой инфаркт? – жаловался фельдшер. – Мужик мертвецки пьян! Ему вытрезвитель нужен, а не больница! Ладно, раз уж приехали, забросим его туда, не оставлять же здесь.
Наконец-то можно отправляться спать! Уже глубокая ночь, скоро утро… Мне снилось, как мы с Мари и ребенком гуляем по набережной Сены. Потом Мари вдруг сменила девочка-подросток из военного госпиталя. Утром, вспоминая свои сны, я никак не мог объяснить себе, что бы это могло значить. Почему я так часто вспоминаю маленькую девочку, которую видел всего два раза, и то не больше пяти минут? Должно быть, просто странные игры воображения.