О сколько счастья, сколько муки… (Погадай на дальнюю дорогу, Сердце дикарки)
Шрифт:
Гришка молчал. Делал вид, что слушает, как орут, размахивая кнутами, извозчики на углу, щурил глаза на солнце. Как в детстве, хотелось плакать, и все силы шли на то, чтобы этого не увидели цыгане.
ГЛАВА 10
Июль начался дождями. Жара пропала, словно ее и не было: теперь над Москвой висели серые тучи, и день напролет то моросило, то крапало, то лило как из ведра. Тротуары давно перестали высыхать, сырой воздух лез за воротники, липы и клены на Тверской стояли поникшие, и даже
– Да чтоб тебя размазало! – выругался он.
Пролетка с дребезжанием пронеслась вниз по Воздвиженке, резко остановилась у переулка, и из нее вышла женщина. Быстро оглянувшись, она подобрала подол платья и побежала по лужам через улицу. Илья с удивлением понял, что женщина направляется к нему. Приблизившись, она нерешительно замерла в двух шагах.
– Что угодно госпоже? – со всей почтительностью осведомился Илья.
– Смоляко, морэ... – С темного, словно сожженного лица блеснули большие черные глаза. – Ты... меня не узнаешь?
– Данка?! – ахнул он.
Женщина, кивнув, грустно улыбнулась. Несколько минут Илья молча разглядывал ее.
Как была красавицей, так и осталась, проклятая... И годы ее не взяли. Даже и не сразу поймешь, что цыганка, хоть и черная, как головешка. Прическу высокую уложила, платье по моде, а дождя не испугалась. А золота-то на пальцах, отец небесный! Серьги бриллиантовые, роскошная цепочка на шее! Хоть сейчас хватай эту королеву соломенную в охапку да в ломбард неси, на вес сдавай.
– Давно ли в Москве, Смоляко?
– Второй месяц.
– Как наши все?
– А то ты не знаешь?
– Откуда, морэ, откуда? – Данка снова горько улыбнулась. – Знаешь ведь... Я для них вроде как не своя.
– Кто ж в том виноват? – резко спросил Илья. – И жалуешься на что? Ты ведь своего добилась. Настоящая бари раны{Госпожа.} – при доме, при золотишке и при жулике своем.
Данка быстро взглянула на него, но ничего не ответила. Ее длинные худые пальцы нервно затеребили бархотку на шее. Илья смотрел на бархотку с крошечной голубоватой жемчужиной и не мог понять, почему он не уходит. Других дел нет будто, кроме как с этой потаскухой разговаривать... Хотя, если подумать, чем она потаскуха? Всяк ищет где лучше. Кто от счастья откажется, если оно само подплыло и в руку ткнулось? А Данка – таборная, у нее хватка мертвая, своего баба не упустила. Если бы не Кузьма...
– Мне бы поговорить с тобой, морэ, – наконец сказала Данка. – Все-таки столько лет не видались. Хочешь, пойдем ко мне? У меня и вино найдется.
Илья колебался. Он отчетливо понимал, что, если об этом его гостевании узнает Митро, то убьет Илью на месте. С другой стороны, страшно хотелось посмотреть, как может устроиться в жизни
– А Навроцкий где? – осторожно поинтересовался он.
– Боже мой, да откуда я знаю? Четвертый день не появляется...
Это решило дело.
– Ну, идем, пхэнори. Показывай, как живешь.
Илья знал, где находится особняк Данки, с месяц назад его показал другу Кузьма. Обыкновенный дом с мезонином, скрытый в глубине яблоневого сада, темный и неприветливый, Кузьма в сердцах обозвал его «кутузкой». Калитку открыл старик-дворник, покосившийся на спутника хозяйки с крайним недоверием. На крыльцо выбежала молоденькая горничная в сером платье.
– Маша, никого не принимать, – строго приказала Данка. – Из ломбарда придут – говори, нету дома. Принеси вино в нижнюю гостиную. Придет барин – скажи ему... Нет, ничего не говори. Пускай. Все, ступай.
Горничная ушла. Илье пришлось сделать усилие, чтобы закрыть рот. Вон как она научилась... Будто всю жизнь прислуге приказы раздавала.
– Идем, Илья.
В большой гостиной с розовыми обоями и ореховой мебелью Данка указала ему на широкий бархатный диван. Илья как можно уверенней уселся, оглядел комнату.
Черт знает что. Паркет, зеркала, хрустали разные... Портрет какой-то на стене в раме болтается. Кого это Данка, интересно, туда пристроила? Господа – те хоть родню свою на стены лепят, князьев да графьев. А цыганке кого вешать, если ее бабке на ярмарке руку золотили, а дед в это время краденых коней сбывал?
– Мангав, Илья, пи{Прошу, Илья, пей.}.
Илья отвернулся от портрета и увидел, что горничная ставит на низкий столик поднос с вином. Данка взяла один бокал, улыбнулась:
– Что ты так смотришь? Я семь лет ни с кем по-цыгански не говорила.
– Ну, и не велика печаль, – отозвался он, беря бокал. Вино оказалось хорошим, чуть терпким, согревающим нутро. – Дай тебе бог еще сто лет не говорить – зато жить как жила.
– Жить как жила? – Снова горькая улыбка, старившая Данку на несколько лет, тронула ее губы. – Боже сохрани...
– Да что ж тебе не слава богу? – наполовину искренне, наполовину издевательски поинтересовался Илья, ставя бокал на стол. – Только не говори, что тебе по ночам во сне наш Кузьма является.
– А... – Данка встала, прошлась по комнате. Остановившись у окна и глядя на серую улицу, вполголоса спросила: – Так ты меня тоже судишь за это?
– Я тебе не судья, – буркнул Илья. – Всяк живет как может.
– Не брехай! – сердито возразила она. – Я понимаю, цыганки злятся – завидуют, наверно, дуры. Знали б они... Но ты-то чего, морэ, ты-то? Ты же знаешь, как у меня все сложилось!
– Знаю. Потому и говорю.
Данка молчала, стоя у окна и водя пальцем по покрытому каплями стеклу. Илья вздохнул, опустил голову. Да... Уж кто-кто, а он знал. И разве забудешь ту трижды проклятую свадьбу в таборе? Семнадцать лет прошло – а будто вчера.