О сколько счастья, сколько муки… (Погадай на дальнюю дорогу, Сердце дикарки)
Шрифт:
– Может, мне из хора уходить не надо было? – донесся до Ильи задумчивый голос Данки. – Да, наверное, зря я ушла. Все с того и началось. Но очень уж дуре в «Яр» хотелось. Вот там-то, думала, настоящие богачи-цыгане, золото горстями меряют... Пожила, присмотрелась – а цыгане-то те же. Публика, правда, почище, миллионщики наезжали чуть не каждую ночь. Деньги, цветы, камни дорогие... Я ведь, Илья, такого сроду не видела, в таборе и сотой доли таких денег в руках не держала! И решила тогда – заживу как графиня, всем назло! Ко мне ведь купцы
– Кузьму не вспоминала? – не утерпел Илья. Данка стремительно развернулась к нему, и он увидел злые слезы в ее глазах.
– И ты туда же, господи мой... Илья! Да ты ведь лучше всех понимать должен, как я с Кузьмой оказалась! Мне тогда все равно было за кого, хоть за черта плешивого, – лишь бы цыган, лишь бы замуж взял, лишь бы снова по городам одной не шляться... Тяжело ведь это, в пятнадцать-то лет! Да, не любила я его, да, да! Так ведь он меня об этом и не спрашивал! Спросил только: «Пойдешь?» Я сказала: «Пойду». И все. Никогда я ему любви не обещала, никто обвинять меня в этом не может! И он тоже! Нету у него таких-то прав!
– Наверно... Только измотала ты его дай боже. – Илья смотрел на блестящие паркетные плашки. – Он из-за тебя пить начал. Если б не Митро да не Варька моя, пропал бы уже давно.
– Это не из-за меня. – Данка отошла от окна, нервно отпивая из бокала. – Что-то Федька, муж мой второй, не запил, когда я его бросила. И миллионщики мои прекрасно себя чувствуют, и граф Суровцев так и не застрелился... Слава богу, все здравствуют и даже переженились. А Кузьма...
– Только тобой и жив.
– Илья, золотой, а что же мне поделать? – Данка совсем по-таборному вцепилась обеими руками в аккуратную прическу. – Да, знаю, знаю – он и к «Яру» ходил из-за меня, и здесь, на Воздвиженке, я его сколько раз видала пьяным. Я ведь только прикидывалась, что его не узнаю: думала, так успокоится скорее... Ну ведь ничего, ничего у меня к нему нет. И не было! Хоть зарежь! Чужой он мне...
– А этот Навроцкий, выходит, роднее оказался? – мрачно поинтересовался Илья.
Данка вздрогнула. Медленно, держась за край стола, опустилась на диван.
– Навроцкий... Да что вам всем Навроцкий? Знал бы ты, морэ... Он меня как позвал в тройку – я ни минутки не думала! Подхватилась, в шаль завернулась – и прыгнула! Хоть и знала, что в «Яр» теперь возврата не будет, он ведь за меня в хор ни гроша не заплатил... И знала, что играет, что денег нет и что не женится никогда – на цыганке-то! – и все равно... И не жалела ни о чем!
– А сейчас что же? – осторожно спросил Илья.
– Сейчас... – Данка стиснула дрожащие пальцы. – Сейчас... Плохо все, Илья. Совсем плохо. Я ведь все, как дура
Голос Данки был спокойным, только слезы бежали по лицу и капали на сжатые руки, на кольца, на смятую бархотку. Илья молчал.
– Одна я, Илья. Когда с ним на тройке улетела, все постромки за собой обрубила. А теперь вот и кинуться некуда. От своих оторвалась, к чужим не прилепилась... Что ж теперь... Пропадаю я, морэ.
Илья поднял глаза. Помедлив, протянул руку, слегка прикоснулся к плечу Данки – и она, зарыдав, уткнулась лицом в его грудь.
– Ох ты, дура... Какая ж дура, дэвла... Что ж с тобой тут сделали?
Ничего вроде бы особенного он и не сказал, а ее затрясло. Вцепившись обеими руками в рубашку Ильи, Данка взвыла в голос, хрипло причитая по-цыгански, как вдова над гробом. Гребень выпал из прически, и черные вьющиеся пряди ринулись вниз по худенькой спине, по алому бархату дивана. Илья растерянно погладил их, обнял дрожащие плечи Данки, закачал ее, как ребенка, вполголоса приговаривая «ч-ш-ш...». В гостиную вбежала горничная и, ойкнув, остановилась на пороге.
– Пошла вон, – одними губами приказал ей Илья.
Девчонка, глядя округлившимися глазами на Данку, испуганно прошептала:
– Барин приехали...
– Гони прочь.
– Ох... – очнулась Данка, отстраняясь от Ильи. – Зови... Скорей зови.
Горничная ушла. Данка торопливо, всеми доступными способами: рукавом, платком, пальцами – уничтожила слезы, оправила платье. Илья подал ей гребень, но на восстановление прически уже не было времени: из коридора слышались приближающиеся шаги. Данка перекинула спутанную копну волос на плечо, последний раз шмыгнула носом – и в комнату вошел Навроцкий.
Было очевидно, что «барин» не спал несколько ночей подряд. При дневном свете его худое лицо показалось Илье еще более болезненным, отчетливее выступила нездоровая желтизна на щеках, под глазами лежали синяки. Подавив зевок, Навроцкий посмотрел на Илью, нарочно не вставшего с дивана, и лишь на миг в его темных глазах мелькнуло изумление. На миг – но Илья понял, что шулер узнал его.
– Ты плакала, душа моя? – равнодушно спросил Навроцкий у Данки. – Кто тебя расстроил? Пан цыган?
– Пустое, – хрипло отозвалась она и положила ладонь на руку Ильи. – Это мой родственник... брат.
Навроцкий насмешливо поднял тонкие, как у женщины, брови. Его взгляд скользнул с тонкого, красивого даже в слезах лица Данки на черную, сумрачную физиономию Ильи.
– Матка боска – поразительное сходство... – Пройдясь по комнате, он поднял с паркета отколовшуюся с ворота платья Данки бриллиантовую булавку. Отрывисто сказал: – Душа моя, ты напрасно приглашаешь в дом эту... свою родню. Я не удивлюсь, если ты недосчитаешься...