О сколько счастья, сколько муки… (Погадай на дальнюю дорогу, Сердце дикарки)
Шрифт:
Он не договорил: Илью словно пружиной сбросило с дивана. Данка вскочила, вскрикнула, всплеснула руками, но ничего не помогло: Илья и Навроцкий, сцепившись, покатились по полу. Илья был сильнее и довольно быстро уселся верхом на вырывающегося поляка. Через минуту Данка взмолилась по-цыгански:
– Илья, ваш дэвлэскэ, ту умарэса лэс!{Илья, ради бога, ты убьешь его!}
– Гара трэби…{Давно пора…} – пропыхтел он в ответ, опуская кулак. Наклонившись к неподвижно лежащему Навроцкому, предупредил: – Попробуешь, свиненыш, на сестре отыграться, башку сверну!
Поляк не подавал признаков жизни. Илья встал, одернул измятую,
Он был уверен, что Данка останется с Навроцким, но она вышла вслед за Ильей во двор, у калитки молча протянула руку. Он взглянул в ее мокрые, усталые глаза. Нет, ничем тут не помочь.
– Держись, девочка. – Илья отпустил ее холодные пальцы и, не оглядываясь, поспешил на серую от дождя Воздвиженку.
Над Калитниковским кладбищем – иссиза-черные тучи, мелкий дождь, пестрящий могильные плиты, тишина. Илья сам не знал, зачем явился сюда: не могла же Маргитка прибежать на встречу в такую собачью погоду... Возле часовни, конечно, никого не было. Илья посидел немного на мокром камне, пожевал травинку, встал, уже собираясь уходить, но из-за поникших кустов вдруг появился Никодим со своим заступом.
– А, ты... – без всякого удивления сказал он. – Чего сидишь? Не придет она сегодня.
– Ты почем знаешь? – буркнул Илья. Несмотря на всегда безразличный вид старика, он чувствовал себя в обществе Никодима неловко. Все казалось, что в мыслях старик смеется над ним: «Эк тебя вляпало, цыган, на старости лет... И охота чепухой в твои годы заниматься?»
– Я все знаю, – без улыбки ответил Никодим. – Ладно, пошто мокнуть-то? Пошли ко мне, чаю дам. Али покрепче чего.
Идти к Никодиму Илье не хотелось. Но еще больше не хотелось возвращаться домой, к Настьке на глаза, и он, кивнув, поплелся вслед за стариком сквозь мокрые крапивные заросли к избушке.
В сторожке было тепло и сухо. Никодим снял с печи чайник, наполнил большие кружки с выщербленными краями, вытащил из валенка в углу начатую бутылку водки. Все это он проделал молча, к радости Ильи, которому разговаривать ничуть не хотелось. Поблагодарив кивком, он взял протянутую кружку, вылил водку в чай, чем вызвал недовольную гримасу у старика, отхлебнул кипятку. Чувствуя, как расходится по телу приятное тепло, задумался. Не о Данке. Это уже пропащая душа.
Ему-то что теперь делать, господи? Угораздило же связаться на четвертом десятке с сопливой девчонкой! Вот и вари башкой, старый дурак, соображай, как быть и куда оглобли поворачивать... В самом деле, что ли, бросить все? Уже месяц Маргитка долбит ему мозги: «Уедем, уедем... В Бессарабию, в Крым, отсюда подальше...», а ему нечего ей отвечать. На кого он, спрашивается, семью оставит? Мальчишки едва подросли, Гришку, балбеса этого с его скрипкой, давно пора женить, Дашку... Дашка – вовсе особый разговор. И Настя, Настя...
Неужели правы были они все – и Митро, и Яков Васильич, и Стешка, и... и даже Кузьма? Одни несчастья Настьке от него? И кем он будет, если оставит ее сейчас, когда она не девчонка давно, и семеро детей на шее, и не сегодня завтра внуки пойдут? Не пропадет его жена, конечно... Здесь, в хоре, со своими, ей хорошо. Будет петь, ездить в ресторан, и поклонники все прежние остались – каждый день наезжают, до ночи покоя нету: «Ах, Настасья Яковлевна, ах, несравненная, ах, соловей курский...» Тьфу. В
Но Маргитка, Маргитка... Куда ее-то денешь? Девчонка совсем с ума сошла, уже чуть ли не узел связывает, готова бежать с ним на край света, ни о ком не думает: ни о себе, ни об отце с матерью. И что он ей должен говорить? Как откажешься теперь от этих глазищ зеленых, от кожи – гречишного меда, от рук тоненьких и горячих, от груди, волос, от слов ее бестолковых? Ничего не побоялась, а ведь бабы за такие вещи всегда втрое платят... Дни напролет стоит перед глазами Маргитка, манит недобрыми глазами, улыбается, тянет руки. Дни напролет – только она в мыслях. А те короткие часы, когда Маргитка была в его руках, когда Илья откидывал теплые волосы и пил губами тонкую шею, ронял голову между тугих маленьких грудей, целовал их, шепча такие слова, за которые и в молодости сгорел бы со стыда... Что греха таить, только этими часами он и живет вот уже второй месяц, только о них и думает, только их и ждет. Пропала его голова, и чем их связь с Маргиткой кончится – даже представить страшно. Погубит он девчонку, и она его подведет под монастырь, потому что за все в жизни надо платить.
Скрипнула дверь сторожки, и от неожиданности Илья чуть не плеснул кипятком себе на колени. Никодим же, допивший чай и теперь занятый починкой старого сапога, даже бровью не повел, когда в горницу вошел высокий смуглый парень в поддевке и красной, потемневшей от дождя рубахе. Черные глаза мельком взглянули на Илью из-под густых бровей, и тому показалось, что он где-то видел этого парня.
– Будь здоров, Никодим.
– Здравствуй, – не отрываясь от работы, сказал старик.
– Слам с дела сбросить можно? Завтра коты подкатят, растырбаним. Ахча тоже есть.
– Кидай за печь.
Парень вышел. Тут же вернулся с огромным пухлым узлом, в котором угадывались какие-то меховые вещи. На Илью странный гость больше не смотрел, пристроил узел за печью, обменялся со стариком еще несколькими непонятными фразами и исчез. Илья не слишком надеялся на ответ, но все же спросил:
– Это кто, Никодим?
Тот, как и следовало ожидать, будто не услышал, продолжая тянуть из сапога дратву и вполголоса напевая «По Владимирской дорожке...». Но, посоображав, Илья вспомнил сам. Смуглый черноволосый парень был не кто иной, как Сенька Паровоз, которого он два месяца назад на Сухаревке отогнал от Маргитки.
На Живодерку Илья вернулся уже в сумерках, снова попав под ливень и вымокнув до последней нитки. У калитки стояло два экипажа, нахохлившиеся кучера проводили Илью недовольными взглядами, он покосился на мужиков тоже без всякой радости. Опять господа понаехали. И снова к Настьке, голову можно положить не глядя. Как будто в хоре молодых девок недостача. Вон – поет-заливается на всю улицу. Илья постоял немного у калитки, слушая голос жены, вздохнул и, на ходу вытирая мокрую голову мокрым рукавом, пошел в дом.