О смелых и умелых (Избранное)
Шрифт:
– Погоди. После чистки ковров тетка служивым наливки поднесет. Глядишь, и нам перепадет. Сладкая.
Андрейка отмахнулся от Фильки и направился к воротам. Но из Кремля никого не выпускали.
– Чтобы кошка не проскочила, не то что мальчишки!
– крикнул офицер солдатам и отшвырнул Андрейку со злостью.
– Филька, как отсюда выбраться? Ты здесь все ходы знаешь! Вызволяй меня отсюда. Надо наших предупредить, что царь едет... Оки на демонстрацию собрались. А тут чуешь, что готовится?
– Да уж чую. А вот как тебя
– А когда я чего боялся?
– Лады, бежим. Есть тут одно место... Там камни выщерблены. По ним, как по лесенке, взберемся.
Вскоре ребята вскарабкались на кремлевскую стену и побежали от Спасской башни к Москве-реке. Здесь стены были пониже, но до земли было так высоко, что и смотреть голова кружилась.
– Ты стой здесь. А я у тетки бельевую веревку добуду! По ней и спустишься!
– предложил Филька и мышью прочь.
Андрейка затаился в тени каменных зубцов. Холодно, неуютно на промерзлой каменной стене. Ветер до костей пробирает Двуглавые железные орлы на башнях жутковато скрипят... Прошел жандармский патруль. Остановился у стены. Папиросками решил погреться.
Андрейка услышал:
– Слышь, кум, не к добру орлы-то кряхтят. Будто слететь с башен собираются!
– Проржавели, ну и кряхтят.
– Эх, кум, плохая это примета. Старые люди говорили, как двуглавые орлы на башнях встрепенутся, так и царствованию конец! В Питере-то, слыхать, революция...
– Там, дурья голова, революция наших врасплох застала. А в Москве начальство все, как надо, расплантовало. Как только народишко сгрудится, мы и чесанем из пулеметов. А побежит - конный эскадрон их в сабли...
От таких слов Андрейку еще пуще дрожь пробрала. Теперь он все понял. Какая же кровавая баня готовится рабочим! А он здесь сидит и предупредить не может Спрыгнуть бы, да все равно убьешься, до своих не добежишь. Высоки стены кремлевские, страшны орлы двуглавые! Скрежещут, пошевеливаются на февральском злом ветру, словно чуя добычу. Плохая примета!
ТИТИЛЬ, МИТИЛЬ С БАНТИКАМИ
Плохих примет в доме фон Таксис накануне было много. Всю ночь отчего-то нервничали и внезапно взлаивали обе таксы Титиль и Митиль. Звонил телефон из Петрограда, после чего баронесса нюхала соли, чтобы унять головную боль, и в пять утра вызвала Глашу читать ей роман.
Когда наступило это пасмурное февральское утро, Глаша, украдкой зевая, собралась прогулять такс и решила посмотреть в окно, какова погода? Надевать ли на такс ватные жилеты? Но баронесса сердито приказала ей не открывать портьер.
Решив, что лучше не рисковать, ей же возиться, если таксы простудятся, Глаша принялась застегивать на нетерпеливо повизгивавших собачках пуговки.
Баронесса погладила своих любимцев по черным блестящим головкам и строго сказала:
– Будь аккуратней, милочка. Смотри,
Она чего-то недоговорила и вела себя очень странно. Приказала никого не пускать во двор: ни музыкантов, ни разносчиков. И ночному сторожу, одноногому инвалиду, велела выдать вдобавок к его дубинке еще и старинную саблю, которая была с "самим" еще на турецкой войне.
– А может, прогулять их сегодня во дворе? Вы как, Титиль, Митиль? спросила баронесса.
Собачки, словно поняв, смутились. А Глаша тихо произнесла:
– Лучше на берегу Москвы-реки. Они любят там копаться в песочке. Глаше хотелось повидать своего знакомого - Петю с телефонного завода. Он проходил в это время по берегу на работу и всегда шутил с ней, спрашивая: "Ну-с и так-с, как поживают таксы фон Таксис?"
Глаше это почему-то очень нравилось.
– Ну ступайте гуляйте! Храни вас бог!
– И баронесса перекрестила собачек, чего никогда прежде не делала.
Глаша вышла за ворота и остановилась. Усатый городовой, который всегда торчал перед решеткой и, завидев ее, начинал подкручивать усы, сегодня почему-то отсутствовал. Мела поземка. На улице ни души. Глаше стало страшновато. Вспомнилось предупреждение брата Лукаши никуда в эти дни не выходить.
Но таксы натянули поводки и повлекли ее к своим излюбленным местам, на берег Москвы-реки. Но добежать до реки они не успели. Путь преградил людской поток, внезапно хлынувший с Москворецкого моста к Александровскому саду. Люди в бедной, будничной одежде шли тесными рядами без шуток и песен. Бледные, серые лица мужчин и женщин были полны решимости и упрямства. Они шагали деловито, словно шли на работу.
Глаша растерянно подхватила на руки собачек.
Вдруг сильные руки оттеснили ее на тротуар. Глаша ойкнула, но тут же успокоилась. Это был Петя Добрынин.
– Шли бы вы домой, Глаша, с вашими собачками. Здесь вам делать нечего, - сказал он строго, без обычной шутливости. И прошагал дальше, влившись в рабочий поток.
Глаша повернула было обратно, но веселая, шумная толпа студентов, курсисток, гимназистов, вырвавшаяся из переулка, подхватила ее и понесла с собой.
Красные щеки, красные банты, красные ленты. Обрывки песен, громкий смех. Не успела Глаша оглянуться, как бойкие руки уже нацепили ей на шляпку алую ленту, а на ошейники Титиль и Митиль красные банты.
– Ура представителям собачьего сословия!
– крикнул какой-то толстощекий гимназист.
Раздались аплодисменты.
Собачки испугались, вырвались - и в переулок. Глаша за ними. И тут их чуть не раздавил фыркающий автомобиль, промчавшийся мимо. Титиль и Митиль нырнули в подворотню, в проходной двор, в какие-то ворота, пробежали закоулками и выбежали к Манежу. Еле-еле успела Глаша их перехватить, на руки взять. И тут Глашу снова подхватил, понес людской поток. И вскоре с таксами на руках она будто выплыла к Охотному ряду.