О смысле жизни. Труды по философии ценности, теории образования и университетскому вопросу. Том 1
Шрифт:
Хотя самое слово «психологизм» могло бы подать повод думать о чисто психологическом расчленении и незаконном использовании (отвлечении) психологических понятий за пределами психологии, но в действительности необходимо вопрос несколько расширить и включить сюда же то расчленение, которое привело к самой основе психологии – к понятию души, отделенной от тела, и вопрос о незаконном использовании и этого понятия. В то время как философия есть учение о живом, действительном мире, учение, созидаемое живым человеком, во имя живых, конкретных интересов, она в действительности живет под влиянием отвлеченных идей и так называемой научности, подтачивающей жизненный нерв живой философской мысли: порабощенная законным в науках, но не пригодным для нее расчленением и отвлечением философия пошла тем же путем изоляции и фиксирования, которые отрывают от жизни и живого; при этом психологизм и отвлеченность ее выразились в двух направлениях: на субъект познания, на я, и на объект, предмет познания; таким образом под понятие психологиста подходит не только тот, кто в философии пытается опереться на продукты анализа душевной
Кто привык так поступать в отдельных науках и кто пытается тем же путем идти в философии, не замечает, что предмет философии уже исчез.
Теоретически рассуждая, опасность психологизма не должна была бы быть очень велика, так как философия всегда определялась как наука о целом, о миросозерцании; и в предмете познания, и в вопросе о познавателе так легко было поверить живой действительности, особенно в тех учениях, которые утверждали самополагание я. Но весь исторический путь философии вплоть до наших дней сложился иначе: психологизм разросся в очень крепкое и глубоко захватывающее течение. Многое, конечно, здесь объясняется тем, что философ, размышляющий о целом и живом, мог бы быть сравнен со стрелком, находящимся в непрерывном движении и стреляющим по все время движущейся цели; и вот свои мечты о том, что можно было бы, стоя твердо и удобно на неподвижном месте, легко попасть в неподвижно фиксированную цель, он принимает за действительность. Вместо того чтобы идти, как подобает философу [813] , дальше ученого, мы остаемся там же и рискуем вступить, и часто и вступаем, в безнадежный конфликт с отдельными науками.
813
H. Веrgson. L’'Evolution cr'eatrice. P. 398.
Живое, жизненное не мирится с расчленением, потому что оно или уничтожает жизнь, или понижает ее; логически и научно все действительное поддается расчленению и анализу; но то, что должно быть взято как живая жизнь, о которой идет речь в философии, то абсолютно неприкосновенно в своем единстве: рука перестает быть рукой, когда она отсечена от тела; головы отдельно от тела нет, есть только кости, мускулы, кожа и т. д., ум, выделенный из живого существования, не существует уже больше в действительности, а заменяется понятием, мыслью о нем и т. д.
Вот это-то разложение, необходимое в отдельных науках, в том числе и в психологии, и недопустимое в философии, как учении о живом, реальном мире, живом человеке и его живых запросах и интересах, и водворилось в философии необыкновенно прочно, настолько прочно, что борьба с ним, неоднократно возвещавшаяся и возвещаемая и до сих пор, велась и ведется учениями, которые сами повинны в том же грехе, представляя собой только иную разновидность психологизма. От психологизма можно будет избавиться только тогда, когда будет дан реальный живой познаватель и реальный живой предмет философского размышления.
Расчленение и идущий с ним психологизм были подготовлены задолго до возникновения философской теории тем первоначальным актом абстракции, которым первобытный человек отделил дух от тела и таким образом впервые порвал с непосредственным восприятием; это было величайшее научное открытие, сделавшее возможным весь сонм положительных наук о мире и человеке, – наук, живущих фиксацией, дискурсивностью и продуктами отвлечения, но это надолго предопределило путь философии в сторону психологизма. Исторически это был глубоко оправданный и весьма плодотворный путь; здесь также нет перед нами пустых страниц истории, но эта плодотворность во многом и многом уходила на рождение наук и научности и общего оплодотворения культуры и умственного роста; само миросозерцание не отливалось на этом пути в жизненную, устойчивую форму, а главное – на этом пути вырастали непреодолимые противоречия. Философия в своем развитии затем свято сохранила и хранит это первое открытие первобытного человека, его мысль о двойном бытии, материальном и духовном, тела и духа; эта мысль родила все многочисленные разновидности материализма и спиритуализма.
В дальнейшем развитии философии небезынтересно отметить, что мысль наша шла все шире и глубже по тому философскому пути, на котором возникло много необыкновенных отвлеченных ценностей, но где она отходила от живого и жизни и все больше затуманивалась истинная суть философии как живого мировоззрения, как мудрости, и укреплялся порочащий привкус в представлении о ней, отлитый в слово «метафизика». Источник охлаждения между жизнью и философией заключается в том, что последняя принимает фикции за действительность, мертвое за живое. Особенно тяжелые выводы она дает в учении о человеческом познании, поскольку речь идет о философии, а не о психологии. Интеллект, выделенный из живого целого, именуемого человеком, из продукта отвлечения, «из фонарика для подземелья», превратился в истинное «солнце, освещающее весь мир» [814] . Подметив в живом акте размышления одну сторону, приковывающую в данном случае внимание к себе, мы извлекли ее как познающий разум в самостоятельно действующий фактор и породили ту самонадеянность ума, о которой говорит Бергсон [815] , когда помнят только о голове человека,
814
Ibid. P . 6 .
815
Ibid. P. 53.
В то время как сама психология, взяв от расчленения все, что оно дает, категорически отказалась от теории способностей, от сепаратизма частей и классификацию душевных явлений признает только как эвристический принцип, всячески подчеркивая единство душевной жизни и все больше направляясь к признанию единой душевно-телесной жизни, философия, стремясь избавиться от психологизма, пошла по пути его утончения вплоть до головокружительной высоты чистого логизма. Она пошла путем вылущения из субъекта не только всего живого, но и всего психического, стремясь найти «чистый» субъект, субъект «как таковой». При этом не замечают, что это чисто психологическое очищение, что это углубление отвлечения, а не возвращение к живой и цельной полноте.
Таким образом, в вопросе о субъекте весь исторический путь философии сложился в психологическое растворение живого, действительного мыслителя. Мы искали его ^Ontoj ^On [816] , шли все дальше по пути углубления в его психику и пока что завершили все гносеологической фикцией, идеей «чистого я», а затем на этот-то несуществующий крючок мы и пытаемся повесить все миропонимание, даже самое бытие. Вполне понятно, что при этом цель и смысл философии приобретают чисто созерцательный характер: растворив жизнь и живое, необходимо этот субъект поставить вне действия в созерцательную позу, – старая претензия на человечески абсолютную точку зрения со всеми принесенными ею разочарованиями. Взятые отвлеченно субъект и объект неизбежно превращаются в свою противоположность: субъект, очистившись от всего возможного и невозможного, вместе с тем, как основной принцип выведения, вбирает в себя все и утрачивает свой характер субъекта; объект же, насыщенный духом субъекта, уже не может быть просто объектом. Отсюда воскресла снова идея coincidentio oppositorum [817] в определении абсолюта как тождества [818] , но в тумане этого детища Шеллинга «все кошки серы»; в этом абсолюте, как и в его отвлеченных элементах, не было жизни – он был мертв.
816
Истинно сущее (Прим ред.).
817
Совпадения противоположностей (Прим. ред.).
818
См. Б. П. Вышеславцев. Этика Фихте. С. 255.
«Чистое я как таковое», «чистый объект», «объект как таковой» и т. д. – все это является не более не менее как pr^iton ye`adoj [819] философии – той коренной ложью, из которой получился целый сонм философских тупиков, не говоря уже о том, что самый язык философии указывает на бесконечно запутанное положение. Покинув живых субъекта и объекта и подменив их измышлением, мы отказались от живого побудителя и сути философии и не могли не отказаться, но все наши претензии остались. Меж тем мы впадаем в явное ignoratio или mutatio elenchi [820] , доказываемое на отвлеченностях мы переносим на действительность и обратно; вопросы, законные по отношению к живому, к действительности, ставятся по отношению к мертвому, отвлеченному. В силу этого органического дефекта в ход философских рассуждений с неудержимой силой врывается или вносится на место отвлеченного, «чистого я» или очищенного до «некоторой степени» живой субъект, мыслитель и познаватель, и получается так, что мыслит в действительности человек и выводы делаются применительно к нему и по аналогии с ним, а в философской теории все это приписывается «чистому» субъекту или самим понятиям. Такое соскальзывание неизбежно, потому что мертвое или фиктивное остается мертвым и фиктивным и из него нельзя получить жизни и движения.
819
Ложной предпосылкой (Прим. ред.).
820
Игнорирование или подмену тезиса (Прим. ред.).
Вместо ответов действительных у нас часто получался ряд хитросплетений, «лукавых мудрствований» и неразрешимых вопросов. Мы вынуждены недоумевать как раз перед тем, что жизненно не допускает ни малейших сомнений и колебаний. Живя и действуя, мы становимся в тупик перед вопросом о транссубъективном действии; следом за философией живым укором идет проблема свободы воли, неразрешенная, представляющаяся неразрешимой и вместе с тем неотступно требующая ответа, и ответа положительного; перед нами как устрашающий призрак до сих пор стоит вопрос о реальности чужого я, к которому мы теоретически никак не можем пробиться, мы теперь, как и раньше, мало подвинулись в решении вопроса о том, как дух схватывает материально-пространственные предметы; мы наделили форму формующей силой, мы мыслим гносеологический субъект невольно как реального мыслителя, ему приписываются суждения; выделив элемент и добросовестно забыв об этом, мы превращаем его в нечто самостоятельное и реальное и ставим вопрос за вопросом, откуда оно и как и т. д.