О смысле жизни. Труды по философии ценности, теории образования и университетскому вопросу. Том 1
Шрифт:
Так творится бесконечно разнообразная действительность на путях одухотворенной жизни с сохранением полного единства и без всякого отрыва от естественного мира. Лучше всего мы можем пояснить эту мысль на художественной и мыслительной деятельности личности. Напряженной мыслью, вдохновенной фантазией, сконцентрированной волей человек создает научные, философские теории и поэтические, и художественные произведения, новые миры, новые представления и т. д. Все эти продукты творчества возникли, конечно, в этой действительности и по поводу действительных и даже определенно материальных объектов и находят свое выражение в тех же действительных и также материальных формах и средствах; но сами объекты, вещи никогда не дадут одни того, что получается из них и на них при творческом воздействии личности, которая соединяет или разъединяет их в своеобразные сочетания и создает из них новую действительность, как и новую оболочку для мысли и «духа». Те звуки, из которых в конце концов получились сонаты Бетховена, или те краски, из которых слагаются картины Тициана, как и мрамор, на котором выявился творческий гений Родена, физически и внешне в сущности так же малы и незначительны, как и все им подобные, разрозненно существующие мириады кусков или глыб мрамора и красочных мазков, как мириады звуков: разрозненные звуки, хотя бы и из сонат Бетховена, в принципе то же, что и скрип двери, дребезжание падающей и ломающейся посуды, визг собаки, шелест листьев дерева или свист ветра за окном. В этом виде они входят в общее природное хозяйство и обретают свое место только через природу; они сами по себе лишены значения; только при организации и одухотворении маленьких фактически
Таким образом становится понятным, что мы имеем в виду под нашим указанием на одухотворение; нам нет нужды оговаривать, что все это не имеет ничего общего с спиритуалистическим одухотворением мира, с утверждением особого «духа» – этого порождения психологической отвлеченной мысли. Мы, с нашей точки зрения, ни на одну минуту не покидаем здесь почву конкретного, живого мира, действительность которого характеризуется на основе принципа действенности и смысл которой не есть, а творится. Весь этот процесс, как мы уже не раз подчеркивали, лучше всего развертывается на коренном носителе основного принципа – на человеке. Вся суть бытия его заключается в деятельности, и без нее у личности жизни быть не может. Отсюда вытекает ее право на труд, обосновываемое правом на жизнь, но не только право, но и фактическая мощная обусловленность, которая приводит к тому, что можно отказаться от жизни, но нельзя, желая жить, отказаться и быть личности без деятельности. Но вся деятельность человека протекает таким образом, что он в своем труде так или иначе воздействует на мир и создает новые пласты действительности, новый так называемый культурный мир в широком смысле этого слова; этот мир весь слагается из природы, естества, в той или иной форме обработанной человеком, «очеловеченной», а это и есть то, что ближе всего подходит под наше понятие «одухотворенности», в чем дан синтез больший или меньший, более или менее действенный синтез личности и вещи. Таким миром человек окружает себя все больше и больше – этим делом своих рук. Таким образом становится возможным умозаключение и от вещей к человеку. Так археолог, найдя камень, на котором виднеются следы точения, называет его орудием и не колеблясь убедительно для себя и для нас умозаключает к человеку, о его существовании, формах его жизни и т. д. Здесь мы встречаемся с одним из бесчисленных ручейков действительности, которые вносят свою долю в углубление и интенсификацию жизни.
Так создается уже на почве общего космического устремления, как бы напора самой жизни, оправдание энергии к земной жизни и ее созиданию, которые в конечном итоге на той же деятельной почве должны родить свой самодовлеющий смысл и абсолют – тот смысл и значение, которые не нуждаются ни в каком фиктивном мире: задача дается здесь, в этом мире, и ее решение должно быть найдено и может быть найдено только здесь же [1050] .
С этой точки зрения, забота о земных интересах, направленных на раскрытие и углубление жизни и ее творческих возможностей, приобретает свой определенный смысл и оправдание. И здесь нет оснований отворачиваться от той действительности, в которой мы должны выполнить свои задачи и удовлетворить свои стремления. Наоборот, необходимо со всей ясностью подчеркнуть, что прозаический вопрос желудка, поставленный в формах, достойных человеческой личности, в формах культурно-социальной организованности, есть вопрос первостепенной важности, вполне законно требующий к себе напряженного внимания, потому что речь в этом случае идет не о простом питании животного организма, а о создании и поддержании дееспособности культурно-творческой силы. Этим находят свое оправдание и свой смысл стремления социализма вырвать хозяйственную жизнь человечества из сферы хищничества, хозяйственного хаоса и неорганизованности, перевести ее из грубого, слепого естества в формы культуры: и здесь намечается вполне осмысленный и оправданный путь от естества к культуре, путь углубления, интенсификации жизни. Не связывая себя вообще в других отношениях, мы должны присоединиться к словам Германа Когена, который говорит [1051] : «Где ставятся преграждающие плотины потоку жизненной силы, там воля, чистая воля не может процветать… Эвдемонизм желудочного вопроса обозначает не больше не меньше как попечение чистой этики о дееспособности чистой воли и о чистоте самосознания. Этот эвдемонизм представляет собой противоположность эгоизма».
1050
Ср. R. Eucken. Die Lebensanschauungen der grossen Denker. S. 57, где дается характеристика аналогичного взгляда Аристотеля.
1051
H. Cohen. Ethik des reinen Willens. S. 280.
В этой же плоскости – заметим бегло – находит свое объяснение и ужас, и протест против уничтожения человека физически, против убийства и смертной казни, поскольку речь идет не только о голом инстинктивном стремлении к самосохранению, но и об уразумении этого факта в общем миросозерцании. Как сильны эти факторы, это видно из того, что они дают свои отражения даже в наших отношениях к животным, где самый акт уничтожения жизни, несмотря на то, что он нам нужен для поддержания нашей жизни и служит нашему инстинкту самосохранения, внушает нам отвращение и оказывается способным создавать такие явления, как отказ от мясной пищи и убежденное вегетарианство. Мы склонны рассматривать его как отголосок основного факта. Для нас, человеческих личностей, этот факт протеста против уничтожения жизни человеческой личности вытекает в своем смысле из того, что жизнь отдельного лица должна рассматриваться не только как средство, но что она есть самоцель и вместе с тем самоценность: с уничтожением личности не только уничтожается, как говорят Кант и Фихте (по поводу допустимости самоубийства), носитель нравственного закона, но прерывается вообще одна из творческих сил, и с нею обрывается целый ряд самодовлеющих возможностей. Таким образом в этом уничтожении человеческого индивида, могущего стать личностью, совершается проступок не против индивида только, а против всего человечества, более того, здесь имеется определенный отрицательный проступок космического порядка, проступок против абсолютных интересов. Это нам ясно говорит об абсолютном долге беречь человеческую личность и дать ей возможность раскрыться во всей ее творческой дееспособности.
Таким образом, следовательно, становится ясным, что возможность раскрыть свои способности и развиться в полноценную социально и культурно-созидательную индивидуальную силу есть не привилегия, а право и обязательство. С этой точки зрения получает свой настоящий смысл проблема образования и воспитания.
1052
Мои педагогические выводы я изложил в моих книгах и статьях, посвященных вопросам педагогики: Очерк педагогической психологии в связи с общей педагогикой. 4-е изд. 1927; История педагогических идей в ее основных чертах. 2-е изд. 1922; Семейное или общественное воспитание. 2-е изд. 1918; Эстетическое воспитание детей. 3-е изд. 1918; Основы трудовой школы. 2-е изд. 1921; Проблема учителя. 1927; и т. д.
В этом аспекте становится понятным, что счастье и удовлетворение в их возможности и осуществлении обусловливаются, само собой разумеется, объективными условиями и в этом смысле могут и «выпадать» на долю человека, но все-таки в сердцевине их они могут быть не даны, а только взяты, активно достигнуты. Жизнь нам нередко показывает, как мы абсолютно не ценим блага, которые без всяких усилий и в изобилии поставляет нам действительность, как в богатстве поселяется ужас полного личного опустошения, среди материального оскудения живет дух бодрости и безмятежности; так один, живя в культурном центре, снедаем тоской и чувством скуки и однообразия, другой выносит из посещения пустыни массу впечатлений и подымающих мыслей; один окружен красотами и не видит и не чувствует их, другой в выгоревших степях умеет подметить свои прелести и т. д. Каждый берет из этой действительности то удовлетворение, которое делает возможным объективная действительность, но и которое он способен взять. С этой точки зрения получают свой глубокий смысл классически простые слова Демокрита: «Глупцы желают долгой жизни, не испытывая радости от долгой жизни». «Самое лучшее для человека – проводить жизнь в наивозможно более радостном расположении духа и в наивозможно меньшей печали». «Желающий быть в хорошем расположении духа.., что бы он ни делал, не должен стремиться (делать) свыше своих сил и своей природы…» Именно потому, что счастье и удовлетворение не только дается, но и в меру сил человека берется им, необходимо установить соответствие между желаниями и силами человека. В этом смысле величайшее счастье оказаться в жизни на своем месте, хотя люди часто плохо понимают себя и не ценят этого соответствия.
Мы стремились показать, что таким образом на пути стремлений углубить, расширить и повысить интенсивность жизни сходятся и голое фактическое устремление к жизни, и ее идеальное содержание и ее самодовлеющий смысл. Таково относительное оправдание материализма, «прав материи», мимо которых не могли пройти даже философы – трансцендентисты и религиозные философы. То боговоплощение, о котором говорит, например, Беме, Баадер, в России Соловьев, находит в нашей концепции свой аналог, но уже без всякого ослабления этой действительности фикциями потустороннего характера. «Горние» высоты должны быть достигнуты и достигаются здесь в одном, действительном мире. Сказать, что человек долженбыть, как это делают религиозные философы, это значит, с нашей точки зрения, так же решительно сказать, что вся эта действительность, все это «земное» должно быть, но тогда необходимо пойти дальше, как мы это и делаем, и сказать, что здесь, на земле, совершается подлинный абсолютный процесс, творятся настоящие, абсолютные смысл и сущность – без этого уничтожаются первые положения. Линия «боговоплощения» идет в действительности, и мы окажемся несравнимо ближе к истине, если будем говорить о ней как о линии «богодействия» или «боготворчества». Наш «бог» должен и может быть только с нами.
XVII. О СМЕРТИ И БЕССМЕРТИИ
Мы очень далеки от мысли рисовать космическую идиллию, наоборот, все наши усилия направлены на то, чтобы показать полную нейтральность бытия как такового показать, что мир и жизнь сами по себе, если бы их можно было мыслить в «чистом» виде, не хороши и не дурны, что они становятся тем или другим или и тем, и другим в зависимости от того, что в них творится. То «богодействие», или «боготворчество», на которое мы указали в предыдущей главе, не есть нечто безусловно гарантированное, а только возможность. Но все-таки получается аромат большого оптимизма, и из всего нашего изложения слышится – особенно на фоне отрицания какого-либо иного мира, утверждения нашей земной действительности как единственной – веление и призыв жить и действовать с твердой верой и убеждением в возможность глубокого смысла жизни. К речам этики категорического императива о долге сохранять свою жизнь мы добавляем призыв к жизни, мы отмечаем ее положительные, привлекательные возможности и действительные достижения – одним словом, мы ясно подчеркиваем всем ходом наших размышлений решительный уклон в сторону оптимизма. Мы неоднократно подчеркивали всеобщее господство категории жизни – та тяга, о которой Достоевский устами Раскольникова говорит: «Где это я читал, как один приговоренный к смерти за час до смерти говорит или думает, что если бы ему пришлось жить где-нибудь на высоте, на скале, на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение, вечная буря, оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячи лет, вечность – то лучше так жить, чем сейчас умирать. Только бы жить и жить». Мы уже раньше вспоминали о том, что небытие для нас не представимо, непреодолимо мыслью, неприемлемо, что оно для нас чистый абсурд, совершенная нелепость и что за ним даже в мысли, склонной отрицать бытие радикально, все-таки как-то умещается позади привкус какого-то бытия.
И вот в этой атмосфере всеобщего устремления к бытию и жизни посреди широкого потока возможного творческого обогащения, расширения и углубления жизни подлинным смерчем врывается мысль о смерти и творимом ею неуклонном и непрерывающемся опустошении. Это то, как его называл Вл. Соловьев, физическое зло, которое побуждает этот мир рассматривать не как сферу жизни, а как царство смерти. Как говорить о росте и углублении жизни, когда мир и жизнь, по-видимому, поглощены медленным или быстрым, скрытым или явным умиранием. Все чудеса достижений, которые свершаются в этом мире, оказываются ни к чему, потому что приходит известный неустранимый момент, и все исчезает. В жизни идут постоянные и неизбежные прорывы; как говорит Вл. Соловьев в «Трех разговорах»: «Пусть культура и мир растут, но ведь основное зло, смерть, неуничтожимо, а если этот вопрос в высшей инстанции решается смертью, если последний результат вашего прогресса и вашей культуры есть все-таки смерть каждого и всех, то ясно, что всякая прогрессивная культурная деятельность ни к чему, что она бесцельна и бессмысленна». Нам вспоминается по этому поводу потрясающее впечатление, какое произвела смерть композитора Скрябина, когда сцарапанного прыщика на губе оказалось достаточным, чтобы унести в могилу в кратчайший срок крупную творческую силу.
Если бы на таких фактах заканчивалось все, то пессимизм и безнадежность были бы совершенно неизбежны. Так вырастает необходимость так или иначе разрешить эти обессиливающие сомнения. Тысячелетия штурмует человечество в философской, научной и художественной мысли эту проблему. Так поэт Метерлинк рисует нам в «Аглавене и Селизетте» картину свержения Смерти с ее престола, чтобы освободить место для Любви и Мудрости, победа которых обеспечивается самопожертвованием, вытекающим из них. Кант убежден, что никогда не существовала честная человеческая душа, которая могла бы перенести мысль, что со смертью все приходит к концу, и благородное настроение которой не давало бы ей возможность питать надежду, что ее потом ждет будущее, хотя и в иных условиях и форме [1053] .
1053
I. Kant. Tr"aume eines Geistersehers.