О смысле жизни. Труды по философии ценности, теории образования и университетскому вопросу. Том 1
Шрифт:
Таким образом отпадает и ссылка на то, что в перспективе неизбежной смерти человек не может не чувствовать себя, если он думает глубже над жизнью, на бивуачном положении в этом мире, характер временности не может не убивать в корне его энергии к земному устройству, не может не подчеркивать тщету всех «здешних» дел, потому что безумие приниматься на бивуаке за постройку каменных палат. Текучесть, временность имеют, конечно, как мы стремились это подчеркнуть, свой определенный положительный смысл, но они идут в порядке естества и нисколько не устраняют созидания подлинной действительности, а наоборот – являются необходимой почвой и материалом для созидания ее, потому что культура и творчество сущности – всегда претворение, одухотворение, они всегда – с плотью и кровью естества.
Вместе с тем – отметим это коротко – находит свое разрешение та потребность, которая играла не последнюю роль в требовании бессмертия души. Мы говорим об идее справедливой ответственности за содеянное в жизни, породившей религиозное ожидание страшного суда и т. д. Мы также видим возможность этой справедливости, но она идет не в порядке загробного судилища в загробном мире – картина, опять-таки отдающая ароматом грубого антропоморфизма и гипостазирования все той же земли, да еще во всем расцвете человеческой слабости, несколько курьезная, – а эта ответственность осуществляется в порядке следствий из
И здесь, конечно, можно было бы указать все те же биологические основы и проявления – попытку решить весь вопрос на пути устремления в направлении «дурной» бесконечности. Индивид связывает себя со всем окружающим, стремясь утвердить и углубить свою жизнь и хотя бы в переносном смысле преодолеть естественный предел, не отдавая себе отчета в том, что на этом пути естество непобедимо – что рождается, то и умирает. Он стремится спаять с собой окружающий вещный и персональный мир, и всякое ощущение все большей нужды в нем со стороны окружающего мира наполняет его повышенным чувством жизни, как и сознание своей ненужности, сознание себя как лишнего человека резко подрывает чувство жизни и способно привести к самоуничтожению. Здесь, может быть, можно было бы найти много данных для освещения, в частности, вопроса о власти, жажде славы, признания и тому подобных явлениях. Здесь находит свое объяснение тот часто встречающийся факт, что нас наполняет чувством удовольствия то, что нас замечают, что нас «все» знают, что мы гордимся своими путешествиями, знакомством со многими городами, что более умный и более образованный, но менее «бывалый», просидевший свою жизнь в своем гнезде человек нередко невольно ощущает свою ограниченность в сравнении с другим лицом, обладающим противоположными свойствами. Человек продолжает себя в своих детях и т. д. Все это настолько говорит понятным языком, что мы здесь на этом останавливаться не будем. Так ткет человек свои связи, стремясь во времени и на естественном пути преодолеть смерть и утвердить жизнь, как бы главным образом количественно множа ее. Но нити эти постоянно рвутся, и власть времени только находит для себя лишние подкрепления. Самое интересное в этом случае заключается в том, что стремление утвердить себя все равно приводит к утверждению другого, который также пытается увековечить свою индивидуальность и терпит ту же неудачу, передавая ее третьему, четвертому и так до бесконечности. На этом пути жизнь для индивида завершается неизбежно смертью, и ничего другого быть не может: жизнь должна закончиться смертью, чтобы дать дальше новую жизнь; так идет непрерывный поток этих переливов жизни и смерти в естественном русле по мириадам индивидуальных ручейков.
Смерть и время могут быть преодолены только на пути творчества сущности. Глубина и степень этого прорыва в бессмертие определяется диапазоном и размахом творчества. С этой особой точки зрения мы могли бы присоединиться к словам Фихте [1059] , когда он говорит по поводу жизни:
«Поведай мне, что подлинно любишь, чего ты ищешь всей полнотой твоих стремлений и жажды, когда ты надеешься найти истинное, усладу твоим собственным я… Эта-то любовь и есть жизнь» – потому что в ней раскрывается творчество сущности, и это-то и есть тот путь, на котором может быть обретено преодоление времени в его различных степенях. Мировая катастрофа может смести все, но тогда вообще исчезают и все вопросы, и нам тогда беспокоиться и спорить не о чем – этот ответ мы можем дать абсолютному скептику, если бы таковой объявился в подлинном смысле этого слова. Многие люди действительно, как говорит Фихте, не живут, потому что не любят, но и потому, что не ненавидят, потому что не творят, а вегетируют, утопают в естественном питании и размножении. Пусть это звучит язычеством, но мы должны сказать, что тот, кто умеет горячо беззаветно любить, должен уметь пламенно, сжигающе ненавидеть, ненавидеть противоположное, он должен гореть желанием не только созидать, но и защищать со всем воинственным пылом любящего существа свой предмет.
1059
J.-G. Fichte. Anweisung zum seligen Leben. W. V. S. 115.
Только так организуется и развертывается подлинная творческая жизнь со всей ее плотью и кровью; только так она будет представлена правдиво и освобождена от того аромата традиционной святости, за которым под названием смирения так легко скрывается фарисейство или оскопление, обескровление, неподвижность и смерть. Так раскрывается новая сфера действительности, которой нельзя не поверить, потому что она истинно действенна, как действенно все идейно сотворенное, действенно не убывая, как об этом нам красноречиво говорит каждый момент культурной жизни, начиная от развалин, например, Парфенона и кончая любым поэтическим или вообще художественным образом современности или каким-либо конкретным ценным образом живой жизни. Каждый из нас, если он для проверки этой действительности – действенности на минуту поглубже задумается над тем, кто его воспитывал, растил и укреплял, легко увидит, что фигура конкретного воспитателя, жившего с нами, в полном смысле слова тонет в сонме сотворенных невидимых агенсов в виде художественных, исторических, жизненных образов и сил, которые говорили нам и прикосновение за прикосновением ковали нас каждую минуту, говорили ли они нам что-либо со страниц книги, с полотна картин на стенах, из массивов зданий и мостов или из уст нашего воспитателя, просвечивая через его фигуру и личность. Этот мир – подлинная, несомненная действительность.
Мы неоднократно подчеркивали, что и здесь у нас нет никаких оснований для разжижения этой действительности, потому что это не идея только, но и там, где речь идет об идее, там дана вся полнота живой конкретности, иначе эта идея ложь и бессилие. О подлинном характере этой действительности лучше всего говорит то, что она вполне может сохранять индивидуальность. Творчество сущности идет не по пустынной дороге отвлеченных экстрактов и выжимок из живого, где веет всегда чем-то отжившим, а в русле ценности-совокупности, куда каждое звено только потому и может войти, что оно носит своеобразный облик и несет в себе свою своеобразную действительность-действенность; иному там места быть не может. Там сохраняется не только индивидуальность сотворенного, но и индивидуальность
На этом пути подлинная личность – человек – находит для себя ту возможность укоренения себя в вечном божественном мире, о котором говорит Вл. Соловьев. Так идут перед нами в жизни и истории ряды этих живых и полных сотворенных сущностей, бессмертных, неиссякаемо действенных. Сократ, Платон, Демокрит, Аристотель, Гомер, Фидий, Пракситель, Шекспир, Гете, Ньютон и т. д. – разве это не действительность, разве это не неувядающая живая сила, преодолевающая силу времени и места, постоянно просвечивающая сквозь века и тысячелетия? Не нарастает ли эта сила, чем дальше, тем больше? Но ведь перед нами не только они: живут Одиссей, Ахилл, живет Психея, живет Пан, Зигфрид, живут все они индивидуально лично и народно сотворенные, но живет и действителен древний Парфенон, Рим, живет и действует определенно, своеобразно Кельнский собор, откопанный римский цирк, собор Парижской Богоматери, тысячи других материальных проявлений культурного духа и творчества. Из века в век растут и множатся эти силы и идут на претворение естества, на преодоление его в его пространственно-временных формах. И нет никаких оснований думать, что эта мощь иссякнет; наоборот, она несет в себе источник своей силы и своего своеобразного действия, когда можно давать, ничего не теряя, и естественно должно творить новое, не погибая сама, т. е. следом за этим действием необходимо идет обогащение. Принципиально этот мир несет свои возможности в себе, но он немедленно превращается в действительности в ничто, когда его отрывают от живого течения жизни, от живых носителей, от данного конкретного мира. Он действителен и действует только в нем, а не где-то в потустороннем царстве. Времени подвластен его материал и проявитель, но не сам он. Так творится синтез «земли и неба», одухотворение, божественный процесс творчества сущности в единственно возможной для действия сфере. Это и есть подлинное богодействие.
В общем итоге не в смерти дело, а в преждевременности ее, в том, что творчески дееспособная личность выбывает из сферы творчества, как живой источник, преждевременно порываются возможности не только лично-индивидуальные, но и социальные, что исчезает живая основа, носитель тогда, когда она еще не изжила себя. Всякая смерть должна быть таким образом оценена не с точки зрения того, что она сама есть какое-то зло и что за ней грядет для индивидуальности некое загадочное загробное царство, а о ней можно судить только с точки зрения жизненных следствий, с точки зрения того, что покинуто, не завершено, разрушено здесь, в этом мире, какие нити порваны, и что ею подорвано, в особенности в сфере первичных – в противоположность производным – творческих сил, какими являются живые люди. И вот тогда нам представится беспощадная картина собственно не смерти, а естественного хода вещей, находящегося по ту сторону добра и зла; мы тогда действительно увидим мириады жизней, смятых колесницей естественного течения, увидим предсмертные муки и муки тех, кто должен был бы жить, увидим отягощенность и расплату за «грехи отцов» и т. д., но тогда смерть представится во многих случаях как избавление. И мы снова вынуждены повторить здесь, что дело здесь не в смерти, а в жизни и ее течении. Поэтому здесь и только здесь может и должно совершаться преодоление простого естества и неразумия в жизни и организации человечества. «Пусть мертвые погребают мертвых», как и мефистофелевское «F"ur Leichnam bin ich nicht zu Hause» – все это глубоко правдиво: живое должно твориться живым.
Из насильственных и преждевременных форм смерти много внимания уделялось той, которая причиняется по собственной воле индивида самому себе. Большинство решений клонилось в сторону осуждения этого факта, как противоестественного и морально недопустимого. Вопрос этот труден не столько потому, что в его принципиальной стороне кроются большие сложности – наоборот, вся судьба его решается на почве определенного миросозерцания, и когда определенный взгляд на мир и жизнь созрел, то решение это должно вытекать само собой. Главные затруднения возникают на почве того, что мы оцениваем здесь постоянно конкретные явления и при том живо захватывающие нас именно в своей живой полноте и конкретности, потому что они касаются живых лиц и живых человеческих отношений, устанавливающихся всегда в живых конкретных, своих особых условиях; таким образом нам бывает чрезвычайно трудно выявить, обобщить и вынести какое-нибудь общее решение. Так в жизни это явление осуждается одними как слабость и трусость, другими рассматривается как следствие душевного расстройства, третьими превозносится как героизм и проявление величайшей человеческой мощи. И это явление разнообразно, как сама жизнь.
Но тем не менее мы можем указать здесь на то общее решение – не устраняя индивидуальных, и при том многочисленных отклонений во все стороны, – которое вытекает из всего нашего миросозерцания и жизнепонимания. И вот здесь вырисовываются для нас в крупных чертах две стороны, самоубийство с точки зрения естественного течения и самоубийство с точки зрения творчества сущности.
С точки зрения естественного течения, совершающегося в порядке господства всеподчиняющей категории жизни, уход из жизни есть только факт, который должен быть принят к сведению. Он может задевать чувство жизни других людей, так или иначе связанных с данным лицом, но поскольку они также идут в русле естественного течения, нет той основы, на которой можно было бы осудить факт самоубийства. Индивид почувствовал себя по тем или иным причинам неспособным продолжать жизнь, и этим решается дальше для него весь вопрос. Здесь можно было бы только рекомендовать помнить, что этот шаг бесповоротный и потому нуждается в очень осторожном отношении, – сторона, которой как раз часто нет у самоубийц. Умереть никогда не поздно, и преждевременный уход есть именно преждевременный шаг, который и может осуждаться только как неудачное или ошибочное решение, но не может и не должен влечь за собой нравственного осуждения. Человек вправе располагать своей жизнью, потому что на естественном пути есть только голая дурная бесконечность и речь идет только о том, чтобы насытиться жизнью. Если кто-либо не чувствует больше жажды и не стремится удовлетворить ее, то этого никто не может поставить ему в вину. Противоестественность сама по себе не обозначает предосудительности: естественна жизнь, но естественна и смерть, а когда она наступает, это уже вопрос в естественной смене вещей второстепенный. Самоубийство в свете инстинкта жизни только противоестественно, но непредосудительно и потому допустимо. Все здесь решается тем, хочу ли я и могу ли жить, – других мотивов нет.