О смысле жизни. Труды по философии ценности, теории образования и университетскому вопросу. Том 1

Рубинштейн Моисей Матвеевич

Признание роли индивидуального бытия в принципе становится вне сомнения уже в утверждении действительности этого индивидуального существования. Действительность есть действенность не только в целом виде, но действует все, что действительно, все находит свою определенную роль и задачи в мировом свершении в большей или меньшей мере как творческий фактор. Тем более бесспорным становится индивидуальное значение личности, так как она вообще есть только постольку, поскольку существует индивидуальность, она есть микрокосмос, олицетворенный сконцентрированный космический принцип, каждая на свой лад, как на истинном пути, так и в заблуждении и, так сказать, самоотрицании. В этом смысле каждая индивидуальность обозначает возможность или действительность своего особого мира. Чтобы понять все значения этой мысли, нам стоит только взять творческий принцип в его наиболее выраженной форме, а именно – в человеческой личности; тогда нам становится ясным, что с существованием индивидуальности становятся возможными уже не мир, а миры в самых разнообразных сочетаниях. В данном случае особенно важно отдать себе отчет в том, что нет действительности вне действительных индивидуальных явлений; она должна мыслиться как своеобразная ценность – совокупность, которая никогда не могла бы быть ею, если бы она не являлась итогом сочетания индивидуальных ценностей. Таким образом восстанавливается космическое значение индивидуальности, и мы избавляемся от широко распространенной философской несообразности, когда мы вместо объяснения мира и жизни своей интерпретацией просто устраняем их и заменяем своей более или менее удачной фикцией.

Индивидуальность не только ценна и обладает известным космическим значением и сущностью, именно как индивидуальность, но она несет в себе

известную необходимость, и фактически обосновывается этим целым. Как правдиво отмечает Вл. Соловьев [1034] , полное единство было бы «пустым и мертвым безразличием», а чтобы этого не было, «уже в самом абсолютном порядке должно быть различие, ибо хотя каждый и носит или выражает собою одну и ту же абсолютную идею всеединства, но каждый особенным образом», т. е. космическое единство немыслимо без индивидуального существования. В известном восклицании Канта, что он ни за что не хотел бы прожить свою жизнь еще раз [1035] , слышится, с нашей точки зрения, не пессимизм только, а сознание, что всякое повторение, в особенности же повторение самого себя является в этом случае совершенно излишним, ненужным, лишенным смысла и оправдания. Сознание, что вы только один из повторяющихся многих, так сказать, пресловутое жизненное «пушечное мясо», является уничтожающим, глубоко принижающим сознанием, потому что не вы, так кто-либо другой, и в вашем существовании нет никакого оправдания и смысла самого по себе. Эта идея нашла свое глубокое отражение в житейски широко распространенном страхе перед встречей со своим «двойником», как бы делающим вас излишним или во всяком случае конкурирующим с вами в существовании. Чем более что-либо повторяется, тем более оно сводится на простое средство и утрачивает свое самостоятельное значение; индивидуальность же, тем более оправданная своей нужностью для системы, к которой она принадлежит, приобретает свое особое самостоятельное значение; она есть не только средство, но отчасти само целое. Такую неповторяющуюся индивидуальность в ее роли в жизни можно было бы сравнить с землей, совершающей двоякое движение – вокруг своей оси и вокруг солнца.

1034

Вл. Соловьев. Критика отвлеченных начал. Соб. соч. II. C. 168.

1035

См. предисловие F. Ohmann к письмам Канта. I. Kant. Briefe. S. XIX.

Как ни парадоксально это звучит, но индивидуальность является свойством, необходимым еще и с другой точки зрения. Вопреки мнению, что человек в силу своей индивидуальности и индивидуальных проявлений должен быть неминуемо безнадежно одинок в мире, мы должны здесь энергично подчеркнуть, что если бы мир и люди были лишены индивидуальности и во всем повторяли друг друга, то жизнь превратилась бы в нестерпимую тоску и одиночество, и едва ли бы жизнь по-человечески оказалась бы возможной. Взаимное понимание, интерес друг к другу и стремление к общению обусловливаются только в общем наличностью совместного базиса в виде однохарактерных способностей, общего языка и возможности взаимного понимания, во всем же остальном необходимо не тождество, а разнообразие проявлений и индивидуальность. Две мозаичные фигуры с одинаковыми выступами по сторонам никогда не придутся друг к другу, и между ними всегда будет пустое пространство. Только индивидуальности, своеобразно пополняющие друг друга, могут подойти друг к другу; то, что чужая душа в ее глубинах недоступна чужому глазу, это есть почва столько же для одиночества при неблагоприятных обстоятельствах, столько при положительном сочетании для интенсивного интереса друг другу, любви и деятельного проявления. В жизненном совете, рекомендующем остерегаться давать прочесть себя до конца, кроется глубокий смысл, потому что тогда вас можно как до конца прочитанную книгу отложить в сторону и не проявлять к вам интереса – повторение излишне. Ведь и к старой книге, и к старому любимому автору мы обращаемся, чтобы вынести из него обновленное и пополненное новыми черточками впечатление. Так текут мир и жизнь в самых своих переживаниях и отдельных звеньях и состояниях вечно новыми, никогда не повторяют себя, как правдиво отмечает это А. Бергсон, находя в этом твердую гарантию для себя в характере времени. Мир во всем принципиально несет возможность вечно нового, он всегда вне опасности повториться, потому что он всегда в движении и действии.

Мы таким образом снова возвращаемся к неоднократно подчеркнутой нами мысли, что бытие и действительность могут иметь только один разумный смысл действительности: быть, значит, не пребывать в застывшей неизменности, а так или иначе действовать и действовать индивидуально, хотя бы и всегда в социальной оправе. Если мы снова вернемся к основному принципу, который приоткрывает для нас завесу над миром, к принципу человека – личности, то там мы ясно прочтем ту мысль, что индивидуальность обозначает более или менее раскрытую возможность самоосуществления. Исходя именно из этих положений, Фихте требовал для человека обеспечения возможности труда, потому что это вполне равноценно требованию признания прав человека на жизнь, на бытие. Перед каждым существом стоят только более или менее широкие возможности самоосуществления; в этом смысле правильно говорят, что у нас нет и не может быть полного знания самих себя: мы в сущности скорее знаем себя – и тоже неполно – такими, какими мы хотели бы быть, мы больше знаем себя как задачу. Мать-природа поставила человеку известные грани, наделила возможностями и предоставила дальше непрерывно искать самого себя, своей никогда не завершенной полноты в постоянной жизнедеятельности с утратами и достижениями, всю жизнь творя себя и из себя.

«So wird das Schicksal zur Aufgabe und Tat».(Так судьба претворяется в задачу и итог деяния. Гете.)

Но то, что в человеке выявляется в ясной форме, то разлито во всем мире, только с соответствующими ограничениями и видоизменениями, потому что мир жив антропоцентрическим принципом.

Все это приводит нас к утверждению, что в мире идет творчество – с положительными и отрицательными возможностями в перспективе, которое мы за неимением более удачного термина назовем условно реально-пластическим: этим мы хотим подчеркнуть, что творится не только продукт, отделяющийся от творца самого, но что сам творец собою творит и являет новое и творческое. Поясним это на примере красивой мысли Метерлинка, который говорит: «У нас есть возможность творить добро, красоту, даже геройство, но мы ничего не делаем. А вот стоило Христу встретить на своем пути толпу детей, женщину-блудницу или самаритянку, и во всех трех случаях человечество трижды поднялось на высоту, равную богу». Здесь не только получился объективный религиозно-моральный итог, но сама личность Христа предстала во всей ее конкретной полноте трижды как нечто особое, прекрасное явление в себе: один раз во всей его жизненной позе среди толпы детей, другой раз во всем его явлении во встрече с падшей женщиной и т. д.; все это говорит нам, что жизненно важен не только идейный итог, но и конкретно пережитое, и сам переживающий во всей его жизненной полноте, потому что он во всем этом является новым и делает новым весь мир, хотя бы и с малым сдвигом, посильным малой личности. Важно и ценно не только произведение, порожденное вдохновением, но важен и ценен сам вдохновенный индивид, именно в этом своем состоянии, хотя мы знакомимся большею частью и замечаем только творение, но не творца и его состояния, или любуемся на них и ценим их только тогда, когда талантливый художник поставит их перед нами в живой полноте, как картину или скульптуру; тогда мы зажигаемся их вдохновенным или в себя ушедшим взором, их устремленной или напряженной фигурой, представляющей монолит из напряженных мускулов, как в скульптуре Родена «Мыслитель» и т. д. И если мир теряет много от сожженного храма в Эфесе или от уничтоженного Реймского собора, то не меньшим ударом во всяком случае по миру приходится считать и уничтожение самого автора – утрату творца как жизненного явления, обретающего различное значение и дающего каждый раз новый иной размах и иную реальную сущность и фигуру.

Мы подчеркиваем, что речь идет не об эстетическом значении и впечатлении, а о всей широте конкретно реального бывания. Это то, что можно

было бы пояснить примером общения с богато одаренной натурой: в каждом взаимодействии с ней, она дает вам явление вполне реальное, конкретное и вместе с тем новое и по-новому значительное; здесь только это явление выступает более рельефно, потому что мы встречаемся с одаренным человеком, но оно в различных степенях есть везде. В этом, между прочим, и кроется объяснение того, что личность важна и значительна не в статическом виде, не в застывшей своей сущности, а в ее различных выявленностях, осуществляющихся в новом виде с каждым новым моментом: дитя, отрок, юноша, мужчина, старец, если говорить о различиях в крупном масштабе, – одно и то же существо, но все они не средства и не переходная только ступень к последующему, а каждое из них обладает своим самостоятельным значением и сущностью; Толстой, Наполеон или просто Иванов, Петров в юности, в зрелости, в преклонном возрасте не одно и то же; они единство и в то же время множество в единстве, и ни одно звено не позволяет в принципе выбросить себя за борт, хотя бы в конкретном осуществлении оно подчас имело, с нашей точки зрения, только отрицательное значение.

Это справедливо не только в применении к фазам отдельной личности, но то же самое нужно сказать и относительно сообщества, более или менее сложных соединений. Например, первая поездка Платона, далеко еще не выполнившего своего философского дела, как известно, закончилась тем, что навязанный ему в спутники спартанский посланник Поллис по просьбе сиракузского тирана Дионисия высадил Платона на острове Эгине, находившемся в то время в жестокой вражде с Афинами. В итоге Платону угрожала или смерть, или продажа в рабство. Представим себе на момент, что его не увидел бы и не спас выкупом один из его друзей, что легко могло произойти. Ясно, что тогда угас бы не разгоревшись не только мировой светильник сам по себе, но не было бы и неизмеримых малых и великих культурных следствий, вытекавших из личности Платона. Пусть найдется скептик или поклонник необходимости в культуре и скажет нам, что на его место история поставила бы с той же необходимостью какого-либо иного; но жизнь создала уже на этом месте именно эту жизнь, которая прервалась, и ничто не мешало иному быть одновременно с Платоном. Как бы и велико ни было иное явление, оно всегда остается самим собой, занимает свое, особое место и ни в какой мере не заменит не только грандиозной фигуры Платона, но даже и одного из малых сих, хотя мы, конечно, можем и не замечать малых утрат, поглощенные крупными явлениями или очень близкими нам. В личности особенно ярко вскрывается, что малая причина может родить очень крупные действия, как и исключение ее может устранять длинную вереницу реальных ее следствий.

Широта и глубина этих следствий становится тем более понятной, если мы вспомним, что понятие реального существа, тем более личности, прикрывает многостороннюю, многогранную направленность и связи. В философии исстари отмечалось, как нечто бесспорное, что простое не может быть индивидуально, индивидуальное всегда сложно. Как говорит Риккерт [1036] , самое слово индивид можно истолковывать в том смысле, что перед нами объединенное сложное образование, которое может быть разложено, но которое значительно именно в своей сложности и потому не должно подвергаться разложению. Но сложное уже в силу своего состава не может быть в простых отношениях ко всему остальному миру; наоборот – здесь перед нами необозримое разнообразие положений, действительных и возможных. В этом кроются великие творческие возможности.

1036

См. H. Rickert. Die Grenzen der naturwissenschaftlichen Begriffsbildung. Eine logische Einleitung in die historischen Wissenschaften; H. Rickert. Probleme der Geschichtsphilosophie.

Таким образом каждый может и должен выявить себя, может и должен творить собой самим, своей реальной фигурой, а не только своими произведениями. Там, где мы этого не сознаем, это все равно вершится, но только вне сознания, вне нашего воздействия, как выйдет, может быть, удачно, а может быть, и плохо, и губительно. Такое творчество самого себя тем полнее, чем мы более размышляем над собой, своими поступками и проявлениями, чем более мы сознаем себя как творческую мощь и возможности.

Все это приоткрывает завесу над еще одной загадкой, разрешает еще одну двойственность и противоречие с самим собой у человеческой личности. Мы имеем в виду тот трагизм, который создается у человека на почве невозможности примирить в своем сознании и деятельности стремление выявить полностью свою индивидуальность и вместе с тем не оставаться в одиночестве, в страшной оторванности, сохранить связь с социальным, вечным и универсальным, в то время как обычно индивидуальная жизнь представляется утопанием в преходящем и изолированном. На самом деле эта дилемма вовсе не является дилеммой, выражающейся в непреклонной формуле «или – или». Что личность в сути своей социальна, об этом мы говорили уже раньше, выясняя самое понятие личности. Мы едва ли погрешим против истины, если выскажем опасение, что вечность и связь, иными словами, универсальное утрачивается именно тогда, когда индивид покидает почву своеобразности и плывет в русле общего, повторно и, может быть, многократно данного; тогда он только экземпляр, один из многих, тогда он легко заменим, он только средство, лишенное самостоятельного значения. Тем более нет смысла и в калейдоскопических сменах, в простых перемещениях, хотя бы они и не были похожи друг на друга. Только в индивидуальном – творческом, в индивидуально творящем свою особую сущность кроется смысл и универсальное значение: все индивидуальное в этом случае имеет универсальное значение; универсальное является в этом случае итогом-совокупностью и без индивидуального само немыслимо. В действительности путь к универсальному значению, к смыслу, к сущности ведет только через индивидуальное, в котором они и созидаются, творятся. Общее всегда только формально, оно бескровно и бесплодно, оно всегда продукт отвлечения, искусственности, как бы оно ценно ни было, оно всегда вместе с тем одинаково и не знает и исключает все индивидуальное; разрыв с индивидуальностью есть первое условие возникновения общего.

Таким образом подлинный жизненный индивидуализм, основывающийся на конкретном творчестве во всей его живой полноте, ведет нас не к атомизации, не к распылению жизни и мира, единства мира, а к его пониманию, обоснованию и к созиданию этого единства. Все это говорит нам, что стремление сохранить свою индивидуальность, найти свою особую роль в жизни, одним словом, быть на своем месте есть не только здоровый инстинкт и плодотворная жизненная тяга, но это же положение должно рассматриваться как жизненный императив универсального значения – в нем скрыта глубокая жизненная правда и мудрость. Нам нет особой необходимости добавлять, что это «быть» может иметь только один смысл действенного существования. Эту мысль отчасти и выразил Ницше в своем противопоставлении аполлоновскому обману с его «вечностью красивой формы» культа и проявления дионисийского духа как духа непрерывного творчества. Так должна быть понята вся жизнь. Человек живет не только в сотворенном и творимом мире, но он и самого себя творит беспрестанно, хотя бы это творчество иногда принимало отрицательный оттенок. Он не только homo sapiens, но он и homo faber, как говорит Бергсон [1037] . Как это ни странно звучит, он может даже смерть одеть в такую форму, которая будет говорить о его способности творческого преображения. Жизнь показывает нам возможность таких явлений во многих своих сторонах, в актах героизма и самопожертвования. Отголосок такой победы над смертью слышится нам в известных идеях Мечникова, который видел идеал человеческой природы в ортобиозе, т. е. в создании такой жизни и конституции человека, чтобы он мог достичь долгой, деятельной и бодрой (жизни) старости, приводящей в конечном периоде к возникновению чувства насыщения жизнью и к желанию естественного конца. При этом Мечников справедливо указывал, что этот естественный конец не будет вызывать ужаса, как теперь, а явится счастьем, необыкновенно приятным ощущением, как ощущение усталого путника, засыпающего в удобном пристанище, обретающего покой. В жизни не раз указывали, как умирают просто, легко и радостно те, кто дожил здоровым образом до глубокой старости. Современные работы Штейнаха, Лихтенштерна и др., может быть, и являются некоторым введением к осуществлению этой мечниковской мечты.

1037

H. Bergson. L’'Evolution cr'eatrice. S. 151 – 152.