О современном лиризме

Анненский Иннокентий Федорович

Вот качели Сологуба в выдержке:

Над верхом темной елиХохочет голубой:— Попался на качели,Качайся, черт с тобой.В тени косматой елиВизжат, кружась гурьбой:— Попался на качели,Качайся, черт с тобой. — [103]

Заметьте, ни малейшей грубости, никакой фамильярности даже в этом черт с тобой — оно лукаво, вот и все.

103

Над верхом темной ели… — «Чертовы качели» (Пк, с. 73–74).

Ведь качает-то действительно черт. А эти повторяющиеся, эти качальные, эти стонущие рифмы! Нет, Сологуб — не переводчик. Он слишком сам

в своих, им же самим и созданных превращениях. А главное — его даже и нельзя отравить чужим, потому что он мудро иммунировался.

Проделала эту прививку на свой лад, конечно, ведьма. И проделала жестоко.

— Будут боли, вопли, корчи,Но не бойся, не умрешь,Не оставит даже порчиИзнурительная дрожь. — Встанешь с пола, худ и зелен,Под конец другого дня.В путь пойдешь, который веленДухом скрытого огня.— Кое-что умрет, конечно,У тебя внутри — так что ж?Что имеешь, ты навечно,Все равно, не сбережешь. [104] (с. 139)

Вот каково, может быть, было посвящение Сологуба в пророки. Исайя, как видите, уж ровно не при чем! [105]

104

Будут боли, вопли, корчи… — «Злая ведьма чашу яда…» (Пк, с. 139).

105

Исайя, как видите, уж ровно ни при чем! — Анненский сравнивает «посвящение в пророки» у Сологуба с библейским. — См.: Книга пророка Исайи, 6 (ср. также с «Пророком» Пушкина.)

Рядом с литературными портретами Брюсова и Сологуба я опускаю портрет Вячеслава Иванова (выступил в 1897 г. — «Кормчие звезды», потом «Прозрачность», 1904 г.), т. к. тот сборник, на основании которого портрет мог бы, кажется, быть сделан, «Cor ardens») еще не вышел. Но, говоря далее об искусстве, я многое еще скажу о поэзии Вячеслава Иванова. [106]

2 [107]

Символизм в поэзии — дитя города. Он культивируется, и он растет, заполняя творчество по мере того, как сама жизнь становится все искусственнее и даже фиктивнее. Символы родятся там, где еще нет мифов, но где уже нет веры. Символам просторно играть среди прямых каменных линий, в шуме улиц, в волшебстве газовых фонарей и лунных декораций. Они скоро осваиваются не только с тревогой биржи и зеленого сукна, но и со страшной казенщиной какого-нибудь парижского морга и даже среди отвратительных по своей сверхживости восков музея.

106

… я опускаю портрет Вячеслава Иванова… я многое еще скажу о поэзии Вячеслава Иванова. — Допущены некоторые неточности относительно Вяч. Иванова. Иванов выступил как поэт впервые в 1898 г. в журналах «Вестник Европы» и «Космополис»; книга стихов «Кормчие звезды» вышла в 1901 г.; «Cor ardens» (в двух книгах) вышел в 1911–1912 гг. Замысел написать более пространно о поэзии Вяч. Иванова Анненский не сумел осуществить. В черновых заметках к статье «О современном лиризме» сохранились наброски поэтического портрета Вяч. Иванова (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 137, лл. 12–17).

107

2 — эта глава является продолжением первой, с которой вместе они образуют первую часть статьи.

Там, где на просторе, извечно и спокойно чередуясь, во всю ширь, то темнеет день, то тает ночь, где рощи полны дриад и сатиров, а ручьи — нимф, где Жизнь и Смерть, Молния или Ураган давно уже обросли метафорами радости и гнева, ужаса и борьбы, — там нечего делать вечно творимым символам… Зато там свободно плодит своих богов и демонов Миф. Называйте себе их как хотите. Вам непременно будет казаться, что поэзия просторов, отражая этот, когда-то навек завершенный мир, не может, да и не должна прибавлять к нему ничего нового.

Конечно, город не со вчерашнего дня вдохновляет поэтов:

Твоих оград узор чугунный,Твоих задумчивых ночейПрозрачный сумрак, блеск безлунный.

Пушкин написал не только «Медного всадника», но и «Пиковую даму». Но теперь в Петербурге, наверное, около двух миллионов жителей. И пушкинский Петербург требует уже восполнения, в виде картины Александра Бенуа. [108] «Петра творение» стало уже легендой, прекрасной легендой, и этот дивный «град» уже где-то над нами, с колоритом нежного и прекрасного воспоминания. Теперь нам грезятся новые символы, нас осаждают еще не оформленные, но уже другие волнения, потому что мы прошли сквозь Гоголя и нас пытали Достоевским.

108

Бенуа Александр Николаевич (1870–1960) — художник и историк искусства. Здесь имеются в виду его иллюстрации к «Пиковой даме» Пушкина (1899)

и к поэме «Медный всадник» (опубликованы впервые в журнале «Мир искусства», 1904 г.).

Иную, по-новому загадочную, белую ночь дает нам, например, Александр Блок.

Первый поэт современного города, города — отца символов, был Бодлер, за ним шли Верлен, Артюр Рембо, Тристан Корбьер, [109] Роллина, [110] Верхарн, [111] чтобы назвать только главнейших.

Впрочем, Париж, бог весть когда уже, был Лютецией. [112] А в его ироническом соблазне мелькает иногда силуэт поэта, во вкусе Марциала.

109

Корбьер Тристан (Эдуард Жоакен Корбьер, 1845–1875) — французский поэт.

110

Роллина Морис (1846–1903) — французский поэт, последователь традиций Ш. Бодлера, принадлежал к так называемым «проклятым поэтам».

111

Верхарн Эмиль (1855–1916) — бельгийский поэт, драматург и критик. Тема города — одна из главных в его поэзии.

112

Лютеция — древнее название Парижа (до III в. н. э.).

Где нам до французов? — В нас еще слишком много степи, скифской любви к простору. Только на скифскую душу наслоилась тоже. давняя византийская буколика с ее вертоградами, пастырями, богородицыными слезками и золочеными заставками.

И это, вероятно, самый глубокий культурный слой нашей души.

Король нашей поэзии — Бальмонт, пока еще он, не успел утомиться, в Мексике [113] все под тем же солнцем, и даже птицей — все — в том же: воздухе, [114]– сделал набег на каменные дома, вольные тюрьмы людей.

113

…Бальмонт, пока еще он не успел утомиться в Мексике… — К. Бальмонт в 1905 г. совершил путешествие в Мексику. — См. его кн.: Змеиные цветы. Путевые письма из Мексики, 1910.

114

… все под тем же солнцем, и даже птицей — все в том же воздухе… — Здесь парафразируются названия поэтических сборников Бальмонта: Бкс (1903) и «Птицы в воздухе» (1908).

Это было гордо… Пластроны любят и теперь декламировать этого Бальмонта, но как они далеки от нашего милого кочевника тех годов.

Брюсов уже интимнее и волшебнее проник в тоску города, и он первый новый Орфей — заставил плакать булыжники.

Будет лампы свет в окошке…Различу ее сережки…Вдруг погаснет тихий свет,Я вздохну ему в ответ.Буду ждать я утра в сквере,Она выйдет из той двери.На груди ее цветок,Темно-синий василек. [115]

115

Будет лампы свет в окошке… — «Фабричная» (Uo, с. 23–24; Вн, с. 17–18).

или это:

И каждую ночь регулярноЯ здесь под окошком стою.И сердце мое благодарно,Что видит лампадку твою. [116]

Здесь не краски особые волнуют, а здесь город волнует, другая душа, по-иному язвимая, по-иному скорбная и уступившая, потому что она твердо знает свою рыночную стоимость.

Пусть в нее, эту еще скудную, эту новую душу, глядится другая — старая, мудрая, жадная, насторожившаяся душа поэта. Но разве они не обе были туго забиты в камень, а может быть даже, и рождены этим самым камнем? Бальмонт боролся с городом. Он его ненавидел. Но есть экзотические души, над которыми даже в таком смысле не властны родившие их камни. В стихах Вячеслава Иванова города нет. Я знаю шесть его строчек, посвященных Парижу, [117] да сонет о когтистых камнях, что свалены были когда-то против нашей Академии. [118] Чтобы любить город, Вячеславу Иванову нужна высота птичьего полета, а чтобы слиться с его белой ночью — гиератический символ.

116

И каждую ночь регулярно… — «Фабричная» (Uo, с. 25–26; Вн, с. 18–19).

117

Я знаю шесть его строчек, посвященных Парижу… — «Париж с высоты». — См. в кн.: Кормчие звезды. СПб., 1901, с. 235.

118

…сонет о когтистых камнях… против нашей Академии. — «Сфинксы над Невой».