О современном лиризме
Шрифт:
Вот эти два великолепные стихотворения.
(отчего не медная
Этот сонет написан два года тому назад. Не тогда ли и Валерий Брюсов, надменный коллекционер впечатлений, экспонировал нам на диво сработанный им, настоящий миф города?
Начало я приводил, вот конец:
. . . . . . . .Но сам скликаешь, непокорный,На штурм своих дворцов, — ордуИ шлешь вождей на митинг черный:Безумье, Гордость и Нужду!И в ночь, когда в хрустальных залахХохочет огненный разврат,И нежно пенится в бокалахМгновений сладострастных яд, Ты гнешь рабов угрюмых спины,Чтоб, исступленны и легки,Ротационные машиныКовали острые клинки.Коварный змей с волшебным взглядом!В порыве ярости слепойТы нож, с своим смертельным ядом,Сам подымаешь над собой. [119]Чем более развивается городская жизнь, тем более и безвыходно городскими становятся самые души, приспособляясь к камням, музеям и выставкам.
119
Но сам скликаешь непокорный… — «Городу».
Чудные мозаики икон, на которые никто не молится, волны красивой реки, таящие отвратительную смерть, любовь, грация и красота среди кулис, в золотой пудре и под электрической лампой, тайна на спиритическом сеансе — и свобода в красных лоскутьях — вот та обстановка, среди которой вырастают наши молодые поэты.
«Шипка» [120] — для них учебник Иловайского, [121] а когда Толстой писал «Власть тьмы», они еще кусали груди своих кормилиц.
120
«Шипка» — оборона Шипкинского перевала в период русско-турецкой войны (1877–1878). Анненский иронизирует над тем, что молодое поколение ощущает сравнительно недавние события как далекое историческое прошлое.
121
Иловайский Дмитрий Иванович (1832–1920) — русский историк, автор широкоизвестных учебников по всеобщей и
Большинство из них пишет быстро и много. А печатают эти ранние эпигоны такую бездну во всевозможных сборниках и форматах, что в какие-нибудь два-три года иное примелькавшееся имя кажется уже облекающим яркую индивидуальность, между тем как всего чаще под ним парадирует лишь поза, если не маскарадный костюм, ловко пригнанный Лейфертом [122] по тароватому заказчику.
С тех пор, как поэзия, и вообще искусство, потеряли у нас «власть над сердцами», — а она, действительно, едва ли скоро воскреснет, эта власть наш романтизм как бы расщепился.
122
Лейферт — в Петербурге существовала мастерская: «Лейферт» (верхние вещи) — см. в кн.: Весь Петербург, 1909.
И вот один отщеп его стал страшен и трагичен. Те прежние — романтики умели только верить и гибнуть, они пожертвовали своему богу даже последними цветами молодости — красотой мечты. Но уже вовсе не таковы современные поэты, да и вообще наши молодые художники слова. И если это — богема, то буржуазная богема. Новые писатели символизируют собою в обществе инстинкт самосохранения, традиций и медленного культурного преуспеяния. Их оправдание в искусстве, и ни в чем более. Если над тем, первым романтизмом, все тот же — единственный Иегова, то у этих последних в огороде понасажены целые сонмы богов. И вот легенды-то, пожалуй, у поэтов и клеятся, но ни одной легенды не возникнет вокруг современных поэтических имен. Это можно сказать почти с уверенностью. Сирано де Бержерак [123] или хотя бы Жерар де Нерваль? Пушкин? Шевченко?
123
Сирано де Бержерак (1619–1655) — французский писатель. Его образ воплотил Э. Ростан (1868–1918) в своей героической романтической комедии «Сирано де Бержерак» (1897).
Ответьте, пожалуйста.
И здесь расщепление слишком заметно. Те, неэстетические романтики, напротив, никаких легенд не изображают, но они сами — легенды. Итак. расщеп-то давно есть, а размежеваться никак не могут. Все эстетики нет-нет да и вообразят себя трагичными, будто это то же, что трагедии писать.
Чемпион наших молодых, — несомненно, Александр Блок.
Это, в полном смысле слова и без малейшей иронии, — краса подрастающей поэзии, что краса! — ее очарование.
Не только настоящий, природный символист, но он и сам — символ. Напечатанные на карт-посталях черты являют нам изящного Андрогина, а голос кокетливо, намеренно бесстрастный, белый, таит, конечно, самые нежные и самые чуткие модуляции.
Маска Андрогина — но под ней в самой поэзии ярко выраженный мужской тип любви, любви, которая умеет и обманно пленить и, когда надо, когда того хочет женщина, осилить, и весело оплодотворить.
Но я особенно люблю Блока вовсе не когда он говорит в стихах о любви. Это даже как-то меньше к нему идет. Я люблю его, когда не искусством — что искусство? — а с диковинным волшебством он ходит около любви, весь — один намек, один томный блеск глаз, одна чуть слышная, но уже чарующая мелодия, где и слова-то любви не вставить.
Кто не заучил в свое время наизусть его «Незнакомки»? В интродукции точно притушенные звуки cornet-a-pistоn.
По вечер'aм над ресторанами…Слова точно уплыли куда-то. Их не надо, пусть звуки говорят, что им вадумается…
Горячий воздух дик и глухИ правит окриками пьянымиВесенний и тлетворный дух.Потом идет крендель, уже классический, котелки, уключины… диск кривится, бутылка нюи с елисеевской маркой (непременно елисеевский нюи-что же вы еще придумаете более терпкого и таинственного?), пьяницы с глазами кроликов…