О теории прозы

Шкловский Виктор Борисович

Послушайте третью песню:

Кто сможет не петь,Когда мысли печальны?Кто сможет не есть,Когда голоден он?Закатится солнце,И я прислонюсь к своей двериИ жду огорченно:Не вспомнишь ли ты обо мне?

Через тысячелетия Толстой в «Анне Карениной» говорит устами своей героини,

что любовь подобна хлебу для голодного.

Китайская поэзия обладает особой поэтикой и ритмикой.

Эта поэтика вещественна, основана она на взаимоотношении предметов и на привлечении дальних ассоциаций из бездонной китайской истории. Эти ассоциации дают второй и третий план коротким стихам.

Если китайское изобразительное искусство в какой-то степени входило в пределы знания европейца, то китайскую литературу не знали почти целиком. Только сейчас возникает общее искусство человечества, и для нас китайская поэзия, древняя, развитая, глубоко разработанная, кажется целинными землями, просторными, как стратосфера.

Литература мира слагается, как мне кажется, в своеобразные кристаллы, отражая действительность. Промежуточные формы пересоздаются путем отбора наиболее доходчивого материала, наиболее занимательного, наиболее удивительного.

Новеллы Китая иногда напоминают новеллы «Декамерона». Но это не только рассказы об иной жизни, это рассказы, по-иному составленные.

Иногда мне китайские новеллы своей многоплановостью напоминают сюжетные приемы новелл молодого Гоголя – «Вечера на хуторе близ Диканьки».

Фантастика существует, но существует рядом с реальностью, ощущается, скажу это слово, как запасная реальность.

Фантастика, существующая в этих новеллах, как бы отодвинута.

Существует много новелл с оборотнями, главным образом лисами, змеями, покойниками. Оборотни имеют своих слуг. Они принимают образ женщины. Они влюбляются, они верны, но они приносят несчастье.

Это как бы Манон Леско, но Манон Леско – оборотень. Рассказы об оборотнях есть и в европейском и арабском, вероятно, во всех фольклорах.

Напомним андерсеновскую девушку, которая ночью превращается в жабу; братьев, превращенных в лебедей, и русалочку, которая обратилась в женщину.

Рыбий хвост обратился в ноги, но ступать по земле этими ножками мучительно, как будто они идут по отточенным ножам.

В русском фольклоре обращаются люди в змею, коня, в лягушку, овцу, птицу, утку, в березу, щетку, яблоню, веретено.

Обращения широко распространены в арабских сказках. Обычно герой обращается колдуньей в животное.

В «Тысяче и одной ночи» целый город обращен в цветных рыбок, их только потом расколдовывают.

Оборотни китайских сказок, как кажется мне, отличаются от оборотней других литератур тем, что оборотень не расколдовывается. Царевна-лягушка, царевна-лебедь, и люди, обращенные в гусей в русском фольклоре, и человек, обращенный в обезьяну в арабских сказках, становятся людьми опять, они не представляют особого племени, навек отделенного

от человечества. Они, так сказать, пострадавшие от колдовства, хотя бывают и оборотни-злодеи, в частности и в европейском фольклоре.

Оборотни китайских повестей и сказок показаны не без симпатии, но мы видим не женщину, обращенную в змею, а змею, обращенную в женщину. Эти оборотни часто симпатичны. Змея покровительствует рыбке-служанке, но мир оборотный хотя и вмещает в себя человеческие страсти, но навсегда выключен из мира людей; нарушение обычая обрекает человека на уход из человеческого общества.

Быт китайской сказки очень точен, неизменен, так сказать необратим.

Мир оборотней по-своему прекрасен, но запретен и поэтому безнадежен.

О бессмертных толкуют, но их дела скрыты от глаз людских («Путь к Заоблачным Вратам»).

Мне жаль, я не могу читать этих новелл в подлиннике. Мне жаль, что я не знаю «ни одного китайского языка», как говорил когда-то Поливанов об одном знаменитом лингвисте, хотя я даже и не лингвист.

Обычному читателю китайских новелл кажется, что здесь все иное. Есть ограниченность героев. Это герои не только и не столько описаны литературно. Это герои, созданные писателями многолюднейших городов и народов. Народ уходил и не проверял возможности бессмертия.

Страна разламывалась на Север и Юг, она завоевывалась монголами и маньчжурами, которые не падали с карающего неба, а приходили из северных степей и пустынь.

В громадном пространстве незнаемых земель рождались новые культуры. Письменность в высоком значении этого слова приобретала новое качество. То, что мы называем почерком, становилось каллиграфией, а не игрой. Возникало ощущение жизненности самого знака, который приобретает смысловое значение, противопоставляемое его возможностям.

Эти возможности в китайском искусстве знакового письма иные и, кажется, шире.

Лисы тоже читают под деревьями свои «лисианские» книги с головастыми иероглифами. Люди похищают у оборотней эти книги, а они оборачиваются в людей, оттенки душ которых им хорошо известны, несмотря на то что этих оттенков намного больше, чем драгоценных камней, которыми украшаются дворцы повелителей людей и духов.

Оборотни притворяются сыновьями, обитательницы веселых домов спасают разорившихся ученых и покупают им книги.

В одно пространство входит другое, и люди уже не утешаются только изображением в зеркале. Мир уже не тесен. Дочь Дракона пасет раскаты грома в образе обыкновенных баранов и шлет к своему отцу посла.

Это как бы уменьшенный мир Зазеркалья.

Время укорачивается и удлиняется. Человек узнает, работает и чувствует в разных временах. Это неразрубленное время, необманчивое время.

Время может как бы само двигаться туда и сюда, в то, что нам кажется скукой или потерей времени, – но это только отбросы культуры, не совладавшей ни с течением воды, ни со множеством качеств огня, ни с таинственностью материи, ни с временем, которое, быть может, само вращает колеса изменений.