О времени, о Булгакове и о себе
Шрифт:
— Опаздываешь, — сердито сказал мой.
— Э, наш транспорт! — махнул тот рукой. — Извини.
— Отдельную машину тебе подавать, что ли? С группой надо ездить. К вечеру всегда автобусик. Сидишь, не дует и треп хороший.
Говоря это, голубоглазый собрал портфель и вышел, а вновь прибывший сел на его место. На меня он взглянул мельком, равнодушнейше, как на давно знакомую и надоевшую вещь.
Я припал в стене, чтобы не упасть, и закрыл глаза.
— Не спать, — сквозь зевоту сказал вновь прибывший.
Я открыл глаза. Ноги мои отекали. Что-то вроде тумана стало возникать перед
— Стой, стой, а то карцер, — сказал он, деловито закуривая. — Фу-у, а ведь под утро морозик прихватил.
Уже утро! В глазах туманило, и уже невозможно было сдержать дрожь, а лицо горело. Я мысленно составлял из букв какого-нибудь пришедшего на ум длинного слова разные слова, но в голове начинало путаться, я старался удерживать их в памяти, но они все чаще и чаще ускользали. Окрик «не спать» заставлял меня вздрагивать. Сколько это продолжалось?.. Нельзя на это ответить, я был в полусознании…
Под утро меня возвратили в камеру. Я упал на койку не раздеваясь. Голова кружилась, сон тяжело налипал на меня. Я погружался в тьму, наверно, на миг, потому что уже кричали, казалось, в самое ухо: «Подъем!» Койка поднималась, ее замыкал замок. Мне просовывали кипяток и пайку. Я отламывал хлеб и глотками пил горячую воду, и она согревала мои, по-нездоровому озябшие внутренности. Сидеть на кругляшке было трудно, невольно начинал дремать, свисала голова, но меня тотчас будили. Я вздрагивал, выпрямлялся. Потом меня вели на прогулку. Я шел на нетвердых ногах. Узкий дворик. Грязный, со снегом, в лужицах. Ни одного деревца. Небо.
— Небо, небо! Воздух! Споткнувшись, хотя не скользко было, а от слабости, упал на ровном месте, ткнулся носом в холодную жижу, и что-то сверкнуло передо мной. Кусочек стекла, узенький кусочек, осколок. Неизвестно зачем я сунул его в карман и тут же стал приподниматься. «Ну, что там еще?» — беззлобно окликнул конвойный, наблюдавший за моей прогулкой. Я побрел дальше, совершая унылый свой круг, держа руки позади, привык уже к этому правилу… И опять камера. Начинали выть, завывать отвратительные моторы. Я ходил по камере, садился на кругляшку, снова вставал и ходил, отламывая по крохам хлеб, с безразличием хлебал баланду и возвращал в открывшуюся кормушку пустую миску. Кормушка захлопывалась. Я опять то присаживался, то ходил. Глазок следил за мной.
Стемнело, зажглась лампочка. Слава богу, приблизился вечер. Пришли. Опустили койку. Я лег!.. Но напрасны были надежды на отдых. Едва липкая тьма — без каких-либо чарусских видений — тьма, тьма, едва она поглощала меня в нежизнь, в блаженное космическое небытие, как слышалось: «На допрос!»
На допрос, на допрос, на допрос!
Трудно восстановить состояние человека, убитого бессонницей. Дни шли за днями, ночи становились пыткой. Ноги мои опухли, они едва держали меня. Голова налилась свинцом.
Однажды мой голубоглазый, вызвавший меня чуть раньше обычного, то есть когда еще не была опущена койка, приказал внести стул и поставить его возле своего стола. Я продолжал стоять у стены. Он сказал, приоткрыв тощую папку и взглянув на меня:
— Ты имел все возможности, чтобы
«Какие итоги?» — подумал я, подходя к его столу, и опустился на стул.
Теперь мы были близко друг от друга. Вообще же эти мошки с кубиками, руководимые незримым начальством, предпочитали держать свою жертву подальше. Рассказывали, что бывали случаи, когда обезумевший подследственный в неистовстве бросался на следователя. Позже узнал я и то, что следователь мог действовать в рамках, указанных свыше, например, на избиение надо было иметь разрешение. Мой голубоглазый меня не боялся, я выглядел вялым и, должно быть, достаточно измученным, неспособным к действию. Но тут привычная стратегическая схема следствия не сработала. Моя измученность вызывала во мне какое-то странное, осатанелое спокойствие.
Голубоглазый приоткрыл папочку так, чтобы я не подсмотрел, что там находится, и вынул чистый лист бумаги, наверху которого было типографически напечатано: «Протокол допроса».
— Будешь отвечать коротко и без увиливаний. Твой ответ будет в точности записан мною. Вопрос первый: на какую разведку ты работал? Кем и когда был завербован?
— Никем и никогда. Не понимаю, о какой разведке вы меня спрашиваете. И я уже говорил…
— Стоп, ё…..й в рот! «Говорил»! Мало ли что ты говорил! Значит, отрицаешь?
Я глядел искоса, как он аккуратным писарским почерком записывал мой ответ: «отрицает», «не работал».
— Вопрос второй. Назови своих ближайших друзей. Нет-нет, пока только тех, кто входил в твою контрреволюционную организацию.
— Таких у меня не было.
— А связь с Седовым, отпрыском Троцкого?
— Каким Седовым? Я понятия о нем не имею.
— Допустим. Тогда, кто был у вас в центре вашей организации?
— Раз не было организации, значит, не было центра.
— Вы собирались дома или в лесочке, как с Пиччином? Если дома, то у кого? Сообщенники сообщенники кто?
— Какие сообщенники? Я встречался с друзьями и уже называл вам их имена.
— Друзья? Хорошо, запишем.
Он старательно вписывал вопросы и ответы, по-детски высунув кончик языка.
Я смотрел на него. Голова моя немного прояснилась. Сидеть на нормальном стуле было приятно.
Он протянул мне протокол, я углубился в чтение. На записанном ответе — «ездил с представителем итальянской фирмы Пиччином за город и вел в лесочке тайные разговоры» — задержался и вычеркнул эту строчку, написав сверху: «Никаких тайных разговоров с г. Пиччином не вел, несколько раз ездил с ним, с его женой, подругой моей жены, и со своей женой за город на прогулку».
— Ты что мараешь?
— Вы неправильно записали мой ответ, я исправил.
Он смотрел на меня, и губы его раздраженно дергались. Далее я зачеркнул «сообщенники», написал сверху: «друзья».
— Что значит — друзья?
— Друзья — это друзья. Единомышленники.
— То есть сообщенники. Единомышленники или сообщенники — разве не одно и то же?
— Нет, разница.
— Никакой разницы! — вспылил он.
Но я написал: «единомышленники». И пододвинул к нему листок. Он взял его с отвращением. У меня была совсем ясная голова, я был напряжен.