О времени, о товарищах, о себе

Емельянов Василий Семенович

– Что это за сталь? – спросил я тогда начальника цеха.

– Эта сталь используется у нас для изготовления сейфов.

– Но ведь это вот следы от пуль? – задал я новый вопрос.

Начальнику цеха нельзя было не согласиться со мной: слишком уж все было очевидным.

– Да, конечно. Дело в том, что мы испытываем нашу сталь для сейфов также и путем обстрела на полигоне.

– Для чего же?

– А ведь сейф могут пытаться вскрыть путем стрельбы.

На меня были устремлены нагловатые глаза моего собеседника.

Потом мы вместе с одним из практикантов побывали в инструментальном

цехе, и он обратил мое внимание на длинные конусные детали.

– А ведь это пулеметные стволы! Что это у вас за изделия изготовляются здесь?

– Инструмент, – последовал лаконичный ответ мастера.

– Какой же это инструмент? Это пулеметный ствол.

– А что я вам сказал? Инструмент – это общее наименование многих изделий, обрабатываемых в нашем цехе, – и мастер отошел к нагревательным печам.

Напрасно их считают людьми

Хозяин моей квартиры оказался мерзавцем. До прихода Гитлера к власти он состоял в компартии, затем отрекся от нее, а свою дочь направил в гитлеровский союз молодых девушек – Hitlermadchen. На меня он написал какой-то донос.

Уже в начале марта, когда вечером я сидел дома и читал, раздался стук в дверь. Не ожидая ничего плохого, я сказал:

– Herein [75] .

Дверь стала медленно раскрываться, и вдруг я увидел вначале вытянутую руку, держащую револьвер, а затем фигуру грузного штурмовика. За ним в комнату вошло еще шесть человек.

75

– Войдите.

– Оружие есть?

У меня в руках был карандаш, и я сказал:

– Вот мое оружие.

– Я вас серьезно спрашиваю – есть у вас оружие?

– Кроме вот этого, у меня нет никакого другого.

– Мы хотим проверить, чем вы занимаетесь, – сказал один из вошедших в комнату, видимо старший. Всё почемуто стали рассматривать потолки и стены комнат. Потом один из штурмовиков сказал:

– Нам заявили, что у вас на потолках и стенах нарисованы советский герб: серп и молот.

– Но вы видите, ведь этого нет! – ответил я.

Штурмовики открывали ящики стола, шкафы, прошли к кроватям, поднимали подушки, заглядывали под кровати, вачем-то отодвинули диван.

На мой протест, кто дал им право производить у меня обыск, я услышал надменный ответ:

– Во время революции права не получают, а берут.

«Какой цинизм, – подумал я. – Неужели этот молодчик действительно считает этот разгул реакции революционным процессом? Ведь их вождь зовет назад – к средневековью. Они уничтожают все наследие культуры, сажают в тюрьмы и отправляют в лагери всех прогрессивных людей, они воспевают самое низменное».

Через час штурмовики от меня ушли, и я слышал, как они производили обыск также и у моего соседа.

На следующий день я узнал, что дом был окружен отрядом в составе 67 человек, часть из них и производила обыск у меня.

Вполне естественно, что после обыска спать не хотелось, и я стал расхаживать по комнате.

Опять стук в дверь, и

в комнату вошел сосед.

– Они у меня произвели обыск.

– У меня также.

– Да, но между нами все-таки есть разница? Вы иностранец, а я бывший офицер кайзеровской армии. У меня два железных креста. Я их получил под Верденом. На Западном фронте было не так легко – у меня семь ранений. Когда они вошли ко мне, я им это сказал. Но только вдумайтесь в то, что они мне ответили: «Вы еврей, и ваши кресты не имеют теперь никакого значения».

Он остановился и закашлялся.

– Я никогда раньше не думал о том, кто я по рождению – для меня Германия была родиной. Они отняли ее у меня.

Он снова стал сильно кашлять, задыхаясь и вытирая платком рот и глаза. Потом стал тяжело дышать и, наконец, несколько успокоившись, твердо произнес:

– Когда вы будете бить эту нечисть, я буду с вами. Я не коммунист и никогда, видимо, коммунистом не буду. У меня другие идеалы. У них нет идеалов, это не люди. Напрасно их некоторые считают людьми. – Затем, извинившись, сосед ушел к себе.

Кто он? Я его несколько раз встречал в коридоре и на лестничной клетке. В доме он занимал одну комнату. Иногда я видел его с миловидной голубоглазой белокурой девушкой. Хозяин мне сказал как-то, что это его невеста.

– Он просил меня порекомендовать ему небольшую квартиру, – сказал мне хозяин, – где-нибудь поблизости. Из этого района он не хочет уходить.

Я встретился со своим соседом вторично через месяц после налета штурмовиков. За это время он, как мне показалось, и похудел и постарел.

– Ну, у меня все здесь закончено. Уезжаю. Вы знаете, я думал жениться, но Ингеборн заявила, что она не может выйти замуж за еврея. Кольцо вернула мне.

– Куда же вы направляетесь?

– Пока во Францию, а там видно будет.

– Желаю вам успехов.

Он внимательно и долго смотрел мне в лицо, а затем произнес:

– Помните, в борьбе с ними я буду на вашей стороне.

Больше я никогда его не встречал.

Этим обыском было положено начало. После него наступила пора репрессий в отношении членов советской колонии. Начались обыски, аресты, конфискации. Меня задерживали на улицах, снимали с поездов, трамваев, производили налеты на мою квартиру. В общем, в течение 1933 года в полиции, жандармском управлении и штабах штурмовых отрядов мне пришлось побывать семнадцать раз. Обыски производились на квартирах практикантов. Работать становилось все труднее.

А на заводе стали появляться новые заказы, явно военного назначения. В некоторые цеха, где раньше работали советские практиканты, доступ нам закрыли.

По отдельным акциям полиции и штурмовиков Наркомат иностранных дел Советского Союза заявлял протесты, но в Эссене им не придавалось никакого значения.

Напряжение в стране растет

В городе происходили непрерывные демонстрации и манифестации. Штурмовики вышагивали по улицам и горланили песни. Когда они шли, все прохожие останавливались и вытягивали вперед в фашистском приветствии правые руки. Кто этого не делал, того часто вытаскивали с тротуара на мостовую и избивали.