Об этом нельзя забывать:Рассказы, очерки, памфлеты, пьесы

Галан Ярослав Александрович

Семнадцатого апреля украинская буржуазия опубликовала от имени «организации украинцев города Львова» воззвание, в котором клеймила революционные массы, клеветала на них и поучала рабочих, что, дескать, «уничтожение чужого имущест­ва никогда и нигде не приводило к улучшению судьбы рабо­чих».

В ответ на расстрелы полицией львовских рабочих 16 апреля трудящиеся всех заводов и фабрик бывшей Польши единодушно требовали объявления всеобщей забастовки и свержения нена­вистной власти помещиков и капиталистов. Но господа «социа­листы» недзялковские

испугались рабочих выступлений не мень­ше господ мосцицких и складковских — и центральный коми­тет ППС немедленно издал приказ своим партийным орга­низациям с решительным запрещением всеобщей забастовки.

Так украинская буржуазия и «социалисты» из ППС спасали каждый раз власть польской шляхты от революционного гнева трудящихся рабочих и крестьян. Однако революционный четверг 16 апреля 1936 года во Львове наглядно показал угнетенным трудящимся Западной Украины всю внутреннюю гнилость и дряхлость спесивого государства польской шляхты, которая удерживала власть только благодаря террору и полицейской палке. Революционные выступления весной 1936 года в целом ряде городов бывшей Польши, закончившиеся баррикадами на улицах Львова, показали трудящимся массам, что прогнившее государство польской шляхты держится на глиняных ногах и что оно при первом толчке рассыплется в прах. И это полностью подтвердилось в сентябре 1939 года.

1940

ТВОРЧЕСКИЙ ПОРЫВ

— Не горюй, Фрима, все еще будет хорошо!

Но Фрима не могла не горевать: такова уж была ее натура. От горестей она даже забыла посуду вымыть, и весь день у нее невыносимо болела голова.

Когда Герцель Шехтер возвращался вечером домой, его жена и сынишка уже спали. Увидев плотно закрытые окна, он еще раз тщательно проверял в передней замок своей собственной кон­струкции. Хоть он ступал на цыпочках, но шаги его будили Фриму. В ее полных слез глазах стоял немой вопрос.

— Не горюй, Фрима,— повторял он свою песенку.— Не на­шел сегодня — ну, ничего — найду завтра. Сегодняшним днем история моей жизни не кончается.

А потом спрашивал:

— Опять кто-нибудь в кухне ночует?

— У-гу. Возьми там хлеб и огурцы, только смотри не раз­буди его! Три ночи не спал бедняга.

Герцель выходил на кухню, шарил по горшкам, и, когда со­ брался было уже уходить, из-под перины вынырнула голова под­польщика вся в перьях.

— Хотите поесть, неизвестный товарищ? Чем хата богата...

— Спасибо, я поужинал,— ответил, зевая во весь рот, под­польщик.

Тогда хозяин квартиры усаживался на краю кровати, жевал огурец и спрашивал гостя — тридцать пятого из тех, что он скрывал у себя,— скоро ли будет революция? На это получал ответ, что все зависит от объективных условий. Потом Герцель возвращался в комнату, доставал из-за шкафа большой рулон бумаги, высыпал из кармана на стол остатки табака и принимал­ся за работу.

Только теперь, когда все кругом спало, душа мечтателя расправляла паруса. Из линий,

которые осторожно и вдумчиво выводила на бумаге рука Герцеля, постепенно вырастали самые новейшие дирижабли, самолеты, танки конструкции Герцеля. Ему резало глаза, голову клонило ко сну, но Герцель не сдавался. С упорством фанатика он воплощал в форму идеи, рожденные в его неутомимом мозгу бессонными ночами... Когда начинало све­тать, Герцель рисовал на готовом проекте маленькую пятиуголь­ную звезду, старательно обвязывал рулон шнурком, прятал его за шкаф, а потом засыпал коротким и тревожным сном.

У Герцеля была еще одна слабость — сын. Получив, наконец, место помощника бухгалтера на каком-то маленьком предприя­тии, он прежде всего подумал о своем сыне, которого неизвестно почему все называли Иеронимом. Иерониму было одиннадцать лет, и наступило время отдавать его в гимназию. Кроме того, он очень любил музыку.

— Завтра куплю тебе скрипку, а через неделю запишу в гимназию,— сказал Герцель сыну.— Дешевенькая это будет скрипка, и я не знаю, не рассыплется ли она совсем через месяц- два, как не знаю, не выгонят ли и тебя к тому времени из гим­назии за невзнос платы за правоучение. Да чего нам горевать о том, что будет через два месяца?

На другой день вечером Иероним уже водил смычком по стру­нам. А когда на городском валу покрылись золотом каштаны, Герцель, прогуливаясь с сыном по рынку, остановился перед одним старым домом и, указывая пальцем на венецианского льва, который застыл с книгой в лапе над воротами, сказал:

— Прочти, Иероним, что в этой львиной книге написано!

— Паке тиби, Марце, евангелиста меус. Диксит тысяча шестьсот [12] ,— прочитал бойко мальчик.

12

Мир тебе, святой Марк, евангелист. Сооружено в 1600 году.

Но Герцелю хотелось, чтобы и прохожие знали, как прекрасно читает его сын по-латыни.

— Я не слышу, повтори еще раз погромче!

Иероним повторил второй раз и третий.

— Прекрасно, так прекрасно, что не может быть лучше,— воскликнул с удовольствием Герцель.— Куплю тебе за это шо­коладку.

Но в дверях магазина он вспомнил, что карманы его пусты.

— Нет, не куплю тебе шоколадки,— сказал флегматично.— Шоколад засоряет детям желудок.

Проходили недели, месяцы и с каждым днем в жизни Герцеля было все меньше и меньше таких картин семейного счастья. Фрима все больше горевала, а когда предприятие, где работал Герцель, обанкротилось и Иероним перестал учиться в гимназии, она расхворалась не на шутку.

— Я умираю...— шептала она.— Кто теперь вам, несчаст­ным, будет варить пищу?

Иероним захлипал, а Герцель твердо сказал:

— Ты не умрешь, Фрима, не стоит еще умирать, чует мое сердце, что скоро будет большая перемена.