Об этом нельзя забывать:Рассказы, очерки, памфлеты, пьесы

Галан Ярослав Александрович

Невыгодные факты этот «историк по заказу» обходит молча­нием, а отсутствие выгодных компенсирует догадками, а то и обычными сплетнями.

Рассказывая о Богдане Хмельницком, этот «историк» пре­вращается в беллетриста. Не имея каких-либо доказательств того, что Хмельницкий разочаровался в Переяславле, Грушевский не сдается и применяет метод, позаимствованный у авторов истори­ческих романов. Он пишет уже не о делах Богдана, а о его... мыс­лях, причем эти мысли оказываются тождественными мыслям бу­дущего председателя Центральной Рады.

Желая показать нам, что Хмельницкий ненавидел Москву не меньше, чем Грушевский, автор «Истории Украины» ищет помо­щи у Выговского, который якобы рассказывал московским боя­рам, будто Хмельницкий на совете старейшин в 1656 году «вскричал, как

безумный, что нет иного выхода, как отступиться от Москвы и искать себе другой помощи». Повторив за Выговским эту сплетню, автор одновременно отмечает, что Выговский сказал это боярам, «заискивая перед ними и добиваясь их расположе­ния», и таким образом рисует Выговского как интригана и подха­лима. Но достаточно было, чтобы Выговский оказался человеком «западной ориентации», изменил Москве и вместе со шляхтой по­шел на нее войной,— и Грушевский вдруг становится энтузиас­том интригана и подхалима, величая его чуть ли не националь­ным героем.

К большому огорчению Грушевского украинский народ не разделял западной ориентации ни с Грушевским, ни с Выговским, ни с Мазепой, напротив, в русском человеке он видел не демона, а родного брата. Доказательств этого в истории Украины так мно­го, что не вспомнить этого Грушевский не мог. Волей-неволей он вынужден был признать, что под Германовкой «с Выговским было только наемное войско и поляки», так как все украинцы оставили его и перешли к Юрию Хмельницкому. Беспомощен Грушевский и перед лицом Полтавы. Но надо же это явление как-то объяснить, и Грушевский объясняет: народ, мол, был, темный, верил ложным слухам. Кроме того, этот народ, видите ли, очень не любил поля­ков и шведов. А Грушевский любил, особенно шведов. Однако в практической жизни, за непригодностью шведов, он перенес эту любовь на немцев и как председатель Центральной Рады пригла­сил их на Украину. Историк, апологет, панегирист Мазепы высту­пает в роли Мазепы номер два. Но судьба — в лице немецкого лейтенантика — спасает Мазепу номер два от второй Полтавы, и все кончается тщательным обыском карманов ученого «запад­ника».

Грушевский сходит с арены, но последователи его остаются. В Харькове откровенно низкопоклонствует перед Западом Микола Хвылевый, во Львове — Дмитро Донцов. Оба они делают это с размахом, которому мог бы позавидовать Михайло Грушевский. Тот иногда сохранял по крайней мере элементарные правила приличия. Хвылевый и Донцов в лакейском экстазе утрачивают всякую меру, всякое человеческое подобие, фанатическая нена­висть к красной, революционной Москве — вот весь идейный ба­гаж этих апологетов «западной культуры». Ненависть к Москве порождала в них ненависть к собственному украинскому народу, который свою судьбу, свое настоящее и будущее связал с судьбой и будущим знаменосной северной столицы. Среди нэпмановской буржуазии и кулачества Хвылевому было уютно: но он знал, что эта публика уже неспособна играть самостоятельную роль, и Хвылевый обращает свой взор на Запад, за Збруч, в кабинет сво­его вдохновителя Донцова, и еще дальше, туда, где детердинги, чемберлены, брианы куют оружие интервенции.

Романтика революции не пленяет творческого воображения Хвылевого. Ее место занимает иная «романтика». Хвылевый ста­новится перед читательской массой в позе мученика, с терновым венцом на голове, и устами своего героя Карка вопрошает: «Неужели я лишний человек потому, что безумно люблю Укра­ину?» Любопытным он готов даже показать виновника своих страданий. Это, мол, «московская сила, великая, исполинская, фатальная». И тут же он предлагает панацею от этой своей беды: «Ухожу от психологической Москвы и ориентируюсь на психо­логическую Европу».

Читатели разводят руками: на какую это психологическую Европу советует им ориентироваться Хвылевый? На Европу Маркса? Зачем же тогда убегать от марксистской, революцион­ной Москвы? Певец «голубой Савойи» недвусмысленно подми­гивает и в «Вальдшнепах», подсовывает читателям ответ. Этот ответ они услышат из уст молодой адептки Муссолини и Дон­цова ...

«Безумная любовь» вылилась теперь в безумную ненависть к Украине. Плененный психологической Европой Муссолини и Гитлера, Хвылевый применяет методы, рекомендованные несколько столетий

назад флорентийским учителем фашистского диктатора Муссолини. Когда над головой Хвылевого нависает буря, он кается, он бьет себя в грудь, он «осуждает свои ошиб­ки». Хвылевый рассчитывает на то, что один такой шаг впе­ред даст ему возможность сделать очередных десять шагов назад.

Харьковский Макиавелли, который до сих пор считал нужным называть нэп корнем всяческого зла и трагедией революции, переживает теперь трагедию вместе с нэпманами. С их исчез­новением иссякает источник его творчества, узкая социальная база хвылевизма еще больше сужается, к тому же всадники интервенционного апокалипсиса безнадежно застряли где-то на подступах к санитарному кордону.

Идейному отцу Хвылевого — Дмитру Донцову — повезло больше, нежели его харьковскому воспитаннику. Деятельность Донцова не только не вызывала возражений со стороны прави­тельства Пилсудского, но, напротив, она шла по линии интересов и стремлений руководящих сил тогдашней Речи Посполитой. Донцов умел использовать благоприятную конъюнктуру. При­брав к рукам львовский журнал «Литературно-научный вестник» («Л i тературно-науковий в i сник»), он делает из него трибуну воинственного национализма. То, что у Хвылевого звучало, как намек, в «Вестнике» гремит, как иерихонская труба. Тут вы уже не найдете завуалированных призывов образца «ориента­ции на психологическую Европу» и «бегства от психологической Москвы». Вместо «ориентации» на Европу Донцов провозгла­шает службу Европе, а «бегству от Москвы» он противопостав­ляет недвусмысленное наступление на Москву.

Надо сказать, что донцовской слабости к Западу было почти столько же лет, сколько и слабости Грушевского. Донцов в 1914 году подвизался в «Союзе освобождения Украины» и показал себя очень оперативным исполнителем поручений неме­цкой разведки. В 1918 году он дослужился до того, что из рук генерала Эйхгорна получил ответственный пост в правительстве Скоропадского. Постигнув таким образом все технические детали службы Западу, он, недобровольно впрочем, приехал во Львов и тут посвятил свои силы «теории».

Прежде всего Донцов открывает «жаждущую душу» фаус­товского человека, которая, по его мнению, «могла родиться лишь в цивилизации, созданной историей Европы». Характер­ными чертами этого созданного Донцовым «человека Запада» являются, по его словам, «полнота самоотречения и абстракт­ного, чисто спортивного наслаждения действием, дух экспансии и творческого энтузиазма...».

Обрисовав всеми красками радуги портрет «человека За­пада», Донцов берет черную краску и рисует... Москву.

Не рисует, а чернит. Русских он относит к «расе квёлых, народу плебею». Приблизительно такой же диагноз дает Донцов и русской литературе. Чтобы чего доброго у Альфреда Розенберга не возникло сомнений относительно лояльности его львовского подголоска, подголосок этот чернит грязью не только Москву, не только русских, но и весь славянский мир, для кото­рого этот ученик фашистского дьявола находит только одно определение — «бесхребетный». Не щадит Донцов и Украины, ее он издевательски называет «Провансом», а народ ее «бесхарактерным и безвольным рабом».

Донцов забрасывает Украину грязью в прозе, Евгений Маланюк — в стихах. Уже не только слово «Москва» вызывает у этих «тож-европейцев» пароксизм бешенства; такой же эффект дает слово «Украина», «украинский народ». Если история их чему-нибудь и научила, так только этой ненависти. Переполнен­ные ею, они в своем больном воображении рисуют уже картину мести, картину, сделанную по западным, разумеется, образцам. Европеизированный Донцов придумывает более утонченные методы расправы со «взбунтовавшейся чернью», нежели мог их придумать недостаточно еще европеизированный Грушевский. Донцов вызывает дух Торквемады, перед его восхищенным взором горят уже огни «святой инквизиции», он слышит уже железные шаги так тепло воспетых им завоевателей-конкиста­доров. Он нетерпеливо ждет, когда эти конкистадоры принесут на мечах народам России и Украины- судьбу ацтеков. Для тех, кто уцелеет, он готов восстановить крепостничество и печатает в своем журнале статью, которая должна обосновать введение в будущей фашистской Украине «права первой ночи».