Об Илье Эренбурге (Книги. Люди. Страны)
Шрифт:
В своей характеристике романа Берар исходит из того, что Эренбург «воспроизводит язык и строй местечкового мышления, лично для него чуждые, но знакомые с раннего детства». А чуть раньше она пишет об истоках романа:
«Свой замысел автор вынашивал в течение долгого времени. Достаточно прочесть его переписку с Лизой Полонской, чтобы понять, до какой степени Эренбург был заворожен „еврейской особостью“, неподражаемым миром еврейских местечек, уникальным опытом, языком, особой философией и стилем жизни людей, которые, оставаясь в России, сохраняют свою глубокую самобытность. Этого „еврейского духа“ в Париже Эренбургу не хватает…».
Как публикатор в «Вопросах литературы» (2000. № 1–2) всех писем Эренбурга к Полонской, должен пояснить читателям, что еще в 1980-е годы без моего разрешения Ева Берар получила доступ к подготовленной мною и тогда еще не опубликованной машинописи этих писем (она пишет об этом в русском издании, стыдливо опустив слово «неопубликованные»: «В архиве дочери писателя находились материалы
979
Точно так же пролистала Берар переписку Ахматовой с Эренбургом, иначе бы поняла, что в 1944-м Анна Андреевна просит не о том, чтобы «вытащить сына из Гулага», а за мужа подруги, тогда фронтового журналиста В. Е. Ардова (см. во второй части главу «Эренбург и Ахматова»).
980
П1. С. 548.
Вымыслы на ту же тему уже в другом сюжете выдают полную неосведомленность Берар в реалиях сталинского СССР: о поездке Эренбурга в Ленинград сразу после Победы 1945 года сказано, что она состоялась «по приглашению еврейской общины, чтобы присоединиться к молебну в Большой синагоге по случаю окончания войны». У читателя может возникнуть представление либо о религиозности самого Эренбурга (чего не было), либо о его демонстративном и политически тогда немыслимом фрондерстве (домысел, думаю, возник при знакомстве с текстом письма Эренбургу из ленинградской синагоги, где узнали о его частной поездке в Ленинград — таких приглашений была тьма [981] , но именно этим писатель никак не собирался воспользоваться).
981
См., например, приглашение Ленинградской организации Союза писателей в: «Эренбург и Ахматова».
Замечу, что это«открытие» Берар противоречат другому,якобы именно в 1945-м (а не три года спустя, как было на самом деле!) разогнали Еврейский антифашистский комитет (ЕАК), то есть над страной нависла тяжелая туча сталинской антисемитской кампании, что называется, — самое время посещать синагогу. С ЕАК так или иначе связаны и другие мини-«открытия» Берар: что радиомитинг ЕАК 1941 года состоялся ни больше ни меньше как в Кремле; или что 19 мая 1948 года в связи с созданием государства Израиль Эренбург-де отправил в Принстон поздравительную телеграмму А. Эйнштейну, хотя эта опубликованная у нас телеграмма была направлена в ЕАК; или, скажем: «Сталин восхищался игрой Михоэлса в роли Лира» — «факт», не известный биографам ни генералиссимуса, ни убитого по его Приказу актера и председателя ЕАК С. М. Михоэлса.
Другие «открытия» Берар порождены незнанием широко известных источников [982] — например, напечатанных еще в 1989 году воспоминаний В. Каверина «Эпилог». Познакомься с ними Берар, пропала бы охота придумывать, как в феврале 1953-го, когда к Эренбургу заявились домой историк академик Минц и журналист Маринин требовать его подписи под «еврейским письмом» в «Правду», писатель, выгнав их, бросился к телефону предупредить Каверина об ожидающем его визите. Французскому биографу невдомек, что телефон Эренбурга тогда прослушивался, а потому ничего подобного и быть не могло. Все было ровно наоборот — не Эренбург предупреждал Каверина, а Каверин приехал к Эренбургу, чтобы посоветоваться, как ему быть, и получил ответ, что это каждый решает сам.
982
Как ни странно, но в том числе даже и мемуаров Эренбурга — загляни в них Берар (особенно в комментированное издание), это бы удержало ее от многих домыслов (скажем, от фразы о встрече Эренбурга с Мандельштамом в Воронеже в 1936-м, когда Эренбурга вообще не было в СССР).
Вообще, многие ошибки и фантазии Берар порождены, наряду с небрежностью в работе [983] , еще и незнанием политических традиций сталинского времени. Скажем, Берар утверждает, что Сталинскую премию «За укрепление мира между народами» Эренбургу вручали в Кремле 21 января 1953 года. Но сознательно введенное Сталиным правило отмечать лишь годовщины смертиЛенина
983
Небрежность позволяет Берар выдавать предположения за истины — так, скажем, она считает жену Эренбурга художницу Л. М. Козинцеву его кузиной, хотя кузиной писателя была ее мать; или пишет, что в квартире Эренбурга висело полотно Миро, которого там отродясь не бывало; или сообщает, что вернувшегося из Парижа в 1940-м Эренбурга в Москве «осыпали ласками», хотя «ласки» заключались только в том, что его не арестовали. Точно так же события украшаются совпадениями: Эренбург для беседы со Сталиным приехал-де из Парижа точно в день убийства Кирова — 1 декабря 1934 г., хотя он приехал в середине ноября, а, скажем, 12 марта 1921 г., когда убили Хулио Хуренито, Эренбург не уехал за границу, а был еще в Москве…
О выдуманном Берар Эренбурге, которого-де еще в 1923 году совратили большевики (Бухарин якобы заказал ему роман во славу ВЧК), она, непостижимо для биографа, пишет: мол, до 1923 года «Эренбург, в отличие от Максима Горького или Алексея Толстого, считался писателем аполитичным, чуждавшимся идеологической пропаганды» — и это об авторе яростно антиреволюционных стихов «Молитва о России» и статей 1918–1919 годов, блестящей политической сатиры «Хулио Хуренито» и книги остро-политических рассказов «Неправдоподобные истории»!
А податливость и уступчивость Эренбурга, как якобы характерные его свойства, Берар обосновывает физической немощью, называя писателя, которому едва перевалило за тридцать, «развалиной» [984] — и это о человеке потрясающей работоспособности, выпускавшем в Берлине книгу за книгой, заправском донжуане, активно прожившим еще 45 лет. Парижский Эренбург 1925–1926 годов представлен настоящим эмигрантом, человеком, который «не знает, чем заполнить дни, убивает время на Монпарнасе», — и это о поре, когда он весь в трудах и сообщает Замятину: «Я очень много работаю (набрал авансов и пр.). Сейчас пишу роман „В Проточном переулке“» [985] .
984
Хотя в той же книге описывается, как в ноябре 1948 г. пожилой Эренбург тащит из Москвы в Вильнюс (где на самом деле он был в мае 1947-го) огромные и тяжелейшие (я видел их) папки материалов для Еврейского музея (эти папки забрали у него дома позже сами сотрудники музея, а в 1949-м привезли их назад).
985
П1. С. 512.
Предвзятость — не лучшее качество биографа; приведу один только пример. Многочисленные книги Эренбурга переводились на основные языки мира; с 1924 года они широко издавались и в Польше, а уже в 1927-м польское издательство «Roj» пригласило писателя, жившего в Париже и свободно ездившего по Европе, в Варшаву, чтобы он познакомился со страной. Эта частная поездка вызвала живую реакцию в Польше, укрепила его дружбу с Ю. Тувимом и познакомила с другими польскими писателями. Очерк Эренбурга «В Польше» вошел в «Визу времени», а в 1991 году напечатан в его собрании сочинений. В очерке 16 главок, из них 5 посвящены жизни польских евреев, а в последней он едко описывает реакцию польской прессы на свою поездку. Отклики на нее имели откровенно антисемитскую и антирусскую окраску, и сам Эренбург фигурировал в них не иначе, как «агент Москвы». Берар с этим полностью согласна: «Не зря в Москве выбрали для поездки в Польшу именно Эренбурга»…
По книге рассыпана масса фраз разной значимости, вызывающих неодолимое желание их оспорить, — скажем, что убийство французского президента Поля Думера русским эмигрантом Горгуловым потрясло Эренбурга куда больше, чем выстрел Маяковского, и потрясло на всю жизнь (автор, видимо, не читала очерк о Горгулове 1932 года в «Затянувшейся развязке», где нет никаких личных переживаний, и уж, разумеется, письмо к Полонской после смерти Маяковского, где говорится о «ликвидации переходного и заранее обреченного поколения»); или что Эренбург был невезучим человеком (нет слов! — Б.Ф.); или что роман «Падение Парижа» закрепляет советскую версию капитуляции Франции, хотя Эренбург писал о том, что видел своими глазами; или что в поездке по Восточной Пруссии он носил военную форму, чтобы не приняли за немца (в военной экипировке без знаков различия Эренбург выезжал на фронт почти всегда); или «шикарная» фраза о Сталине и Эренбурге — «Сообщники понимали друг друга»; или что Эренбург, «вконец опустошенный, уподобился автомату и не в состоянии довести до конца ни одной мысли, ни одного произведения», а про его перо — «привыкшее писать под диктовку» (и тут же утверждается, что его «„Оттепель“ обнажила страшную картину послесталинской России, чудовищную смесь величия и ничтожества»); или что в 1956-м Эренбург чувствовал себя униженным до роли «колесика и винтика советской машины» и «закоснел в своем видении сталинской эпохи»…