Обагренная Русь
Шрифт:
Митрофан молча приблизился, оглядел связанных бояр, спросил, обращаясь к посаднику:
— Почто вече правили без владыки?
— Не мы правили, отче, — нетерпеливо ерзая в седле, отвечал Димитрий Якунович, — бояре сами ударили в колокол...
— Сами, сами... — зашелестело в толпе.
— Почто же подняли переполох? — обратился владыка к Ждану.
— Правды искали, отче. Да вот как все обернулось.
— А вы, — ткнул владыка перед собой посохом (мужики отшатнулись), — вы-то правду сыскали ли?
Все смущенно молчали.
—
— Ой ли? — взметнул бровь владыка. — Не твои ли людишки подбили народ, а теперь прячутся за чужие спины? Не ентот ли громче всех кричал? — шагнул ом к Якимушке. Гусляр побледнел, озираясь, и пал на колени. Мужики отодвинулись от него.
— Ты?! — грозно сверкая глазами, подался к нему Митрофан.
— Помилуй, отче! — взмолился гусляр, подползая к его ногам. — Не по своей шумнул я воле.
Владыка перевел взгляд на Димитрия Якуновича:
— Аль мало тебе крови, посадник? Аль и свои грехи задумал вместе с ними припрятать в проруби?
— Да в уме ли ты, отче? — деланно возмутился посадник и тихонько понукнул коня на сторону (сгоряча, чего доброго, вместо бояр-то его сунут в Волхов!).
— Как с владыкой разговариваешь! — закричал Митрофан и ударил посохом так, что ледяные искры брызнули во все стороны. Якимушка выронил клюку и закрыл лицо ладонями. Мужики, крестясь, отодвинулись к перилам. Конь посадника уже почти выбрался из толпы; приподняв плечи, Димитрий Якунович все ниже склонялся к гриве, все сильнее вонзал шпоры в поджарые бока. Искоса поглядывая на него, владыка довольно усмехнулся, обратился к растерянным людям на мосту:
— Вины боярской я не умалю. Водится за ними грешок, и в совет мы их боле не допустим (Ждан вздрогнул и опалил его ненавидящим взглядом)... Однако ж и за посадником глаз да глаз нужен. А на Всеволода вы не серчайте — ну какой бы стерпел отец, ежели бы сынов его терзали на чужбине?
— Оно-то так, — послышался неуверенный голос. Другие тут же подхватили, даже вроде бы и с облегчением:
— Курица и та за своих птенцов...
— Чай, родное семя...
— Ты уж не гневись на нас, владыко. По неразумению мы — крикуны смутили...
Кто-то находчивый предложил:
— А может, Якимушку бросим в прорубь?
Гусляр вскрикнул, забился в ногах владыки:
— Не дай, отче, толпе на поругание!
Жалостливый голос сказал:
— Ишь, как взвился сердешный. Куды уж бесполезный мужичонка, а тож хочется жить.
— Отпустите вы его, — заохали затесавшиеся в толпу бабы, — худого вам не сделал человек, — глядишь, на что и сгодится...
— Да на что сгодится-то? — мялись, сдаваясь на их уговоры, вечники. — К одному только и приучен он, что меды пить.
Чувствуя настроение толпы, Митрофан с улыбкой сказал:
— И впрямь, не троньте Якимушку, он вам еще песню споет.
— Спою, ей-богу, спою, — ухватился Якимушка за
— Помалкивай уж, — совсем добродушно прицыкнули на него, — наслушались мы твоих песен — муторно с них. Ты лучше меды пей да на вече наперед других не высовывайся, коли разумом тебя господь обделил. Как-нибудь и без тебя разберемся.
Только на Всеволодовой силе и держался Рюрик в Киеве — не то давно бы скинул его Чермный.
Но шли дни и годы, жизнь старого князя была хмельна и неразумна, болезни, приходившие одна за другой, подтачивали его, и как-то однажды утром, проснувшись, он едва поднялся с ложа.
На столе дожидалось его обычное вино в принесенном из ледника жбане (слуги были обучены, и вот уже много лет ни разу не случалось, чтобы князь проснулся, а вина на столе не было).
— Господи, господи, — пробормотал старый князь и, едва передвигая скрюченными ногами, по стенке, по стенке добрался до стола. В чару, стоявшую рядом, вино наливать не стал — пил прямо из жбана, вздыхая и покряхтывая.
«Да что было-то, что было?» — мучительно вспоминал князь вчерашний вечер.
А ничего особенного и не было. Как обычно, как все эти годы, Рюрик правил пир. И бояре были на пиру, и торговые гости. Званы были и гусляры и скоморохи.
Но с некоторых пор наскучили князю обычные забавы. От гусляров бросало в сон, скоморохи не то что развеселить его не могли, а даже ввергали в гнев. И их выталкивали еще до того, как Рюрик сдергивал со стола скатерть и начинал топтать опрокинутые на пол блюда с яствами.
Другие придумывали для него развлечения, но самую лучшую из забав выдумал сам князь.
— Господин я в своем городе али не господин? — говорил он, аж вращая белками глаз.
— Воистину, господин. — отвечали ему, кланяясь.
— Ну, а ежели господин, так все со мною! — распоряжался он и в растерзанном кафтане выскакивал во двор, садился на коня и в полночь-заполночь отправлялся полошить уснувшие посады. Бояре и купцы тоже были с ним, а ежели кто увиливал, того брал на заметку Чурыня, снова передний муж и самый близкий к Рюрику человек.
Убедив через Стонегову ложь Ростислава в своей преданности старому князю, устранив Славна (тот убрался в свою вотчину и больше в Киев не показывался), уговорив Рюрика расстричься, Чурыня зажил на Горе припеваючи.
Коварный боярин, находчивый и увертливый, как уж, во всем подпевал Рюрику. И забава с посадами тоже им была намеком подана, а князь решил, что она ему самому пришла в голову.
Вот и вчера налетел Рюрик со своими сотрапезниками на гончарную слободу. У печей побили посуду, раскидали горшки и корчаги, а одного из юнот обмазали глиной и затолкнули в горн. Увезли с собою девок, усадили в тереме на столы, и снова бражничали, и снова потешали себя скоморохами...