Обагренная Русь

Зорин Эдуард Павлович

— Ну-ко, спой, Прокоп, — послышалось со всех сторон. — Позабавь честной народ.

— Да что же вам спеть, мужики?

— А что хошь, то и пой.

Прокоп взглянул на Егорку и лукаво улыбнулся:

— Ну а ты, подпоешь ли мне? Али только псалмы петь и горазд?

— Отчего же псалмы? Можно и вашу, молодецкую.

— Ай да чернец! — развеселились пешцы и стали просить обоих: — Спойте лучше про добра молодца.

Нет, не совсем зазря хаживал Прокоп к Луке, не зазря угощал его дьякон березовой кашицей — пусть и рубака из него

не ахти, пусть и бежал он от Изяславова конника, а песни его полюбились пешцам, да и дружинники собирались в кружок, едва только слышали его голос.

Хорошо пел Прокоп, но когда подхватил его напев густой басище Егорки, то все сидевшие у костра едва в снег со страху не попадали.

— Вот это да! — качали головами мужики. — Труба, а не голос у тебя, Егорка. И почто ему в церкви пропадать? Иди к нам — и уха тебе будет и первая доля с добычи. А девку тебе такую найдем, что и сотник позавидует.

Хороший народ сидел у костра, так и остался бы с мужиками Егорка, но митрополит был строг и придирчив — назавтра велел он ему петь в церкви заутреню, сам хотел служить молебствие во славу Юриевой дружины.

— Спасибо на добром слове, мужики, — поклонился Егорка. — Еще не раз свидимся.

— Да свидимся ли? — сказал Крив, — Во Владимире тебе, чай, не до нас будет.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

В Киеве в тот год рано сошли снега — теплынь стояла и благодать. А в княжеских палатах жарче прежнего топили печи: Рюрик мерз, кутался в шубу, покрикивал на истопников, чтобы не жалели дров.

В ложнице, как в предбаннике, денно и нощно плавал сизоватый полумрак.

Пиров в тереме больше не правили, бояре редко заглядывали в терем. Один только Чурыня не отходил от Рюрика ни на шаг. Оберегал его от сквозняков, смекал — не дай бог, помрет князь, так ему и подеваться

некуда. А что еще хуже — не потерпят его, расправятся с ним мстительные думцы.

Дошел до него опасный слушок, будто выехал из своей вотчины боярин Славн и не сегодня-завтра объявится в городе. И будто, отъезжая в Киев, он так говорил: «Князь скоро помрет, а Чурыню я сам изведу. Много горя хлебнули из-за него кияне».

Похоже, что это были его слова, а Славн впустую угрозами не разбрасывается, и третьего дня Чурыня отправил своего человека проверить слухи. Ежели Славна и впрямь в вотчине не окажется, то нужно ловить его по дорогам либо в самом Киеве.

И еще одна забота точила Чурыню: по весеннему паводку вернулся из своей поездки во Владимир митрополит Матфей. По пути он гостил в Чернигове у Чермного, но недолго, однако же; о чем говорили они, боярин не знал. Но догадывался: неспроста повадился митрополит по гостям. В прошлый раз просил он позволения у Рюрика и не скрывал, что беседовал со Всеволодом во Владимире и что Всеволод велел кланяться великому князю и спрашивал его, согласен ли он на мир и дружбу с Чермным. В тот раз Рюрик рассердился и выговаривал Матфею

за самоволие — на этот раз митрополит даже не пришел к нему с дороги, даже не справился о здоровье. А ведь зимою едва не помер князь, едва его выходили. И в самую ту пору снова Матфей встречался с Чермным.

Все, все в один клубок скручивалось, и одно только смущало Чурыню: неужто не отдаст Всеволод Киева Ростиславу?

Не верилось в это, и верить не хотелось.

Закутавшись в шубу, Рюрик тихо сидел у стола, тоскливо смотрел на боярина.

— Что, князюшко, снова лихо тебе? — заботливо спрашивал князя боярин. — Не велеть ли свечечку запалить?

Рюрик отрицательно мотал головой, тихо отвечал:

— Скучно мне, боярин.

— А ты святое писание почитай, вот и развеселишься.

— Какое же это веселье? Чудно говоришь ты, боярин.

— Чудно, да праведно. Все великие праведники исцеляли себя святым писанием от недугов, изгоняли соблазнявших их бесов.

— Не праведник я, зело грешен, — жаловался Рюрик. — И не спасет меня ни твое писание, ни посты, ни молитвы. Огненная геенна припасена для меня в аду...

— Всем князьям дорога в рай уготована, — говорил Чурыня.

— Да много ли ты знаешь, — криво посмеивался Рюрик. — Сам-то тоже небось побаиваешься — и ты грешен, и ты пролил реки крови, всю жизнь пребывал в суете и лжи.

Никогда еще так не говаривал с ним князь. И от этих разговоров Чурыня смущался еще больше.

Как-то Рюрик ему сказал:

— Нет ли слухов каких от Славна?

И это обеспокоило боярина. Готовясь к смерти, что-то совсем не то припоминать стал князь.

— А что Славну сделается? — сказал Чурыня. — Живет себе, поживает в своей вотчине. Про нас он и забыл.

— Да вот я про него забыть не могу, — вдруг признался Рюрик, — Нынче снова пришел он ко мне во сне, грозился, хмурился, ногами топал...

— Это на него похоже, завсегда был он на тебя в обиде. Поди, и сейчас если и поминает, то недобрым словом.

Про слушок о выезде Славна Чурыня промолчал, но так подумал: «Вещие снятся князю сны».

Тем вечером прибыл к нему наконец-то посланный в Славнову усадьбу человек.

— Ну? — нетерпеливо спросил его Чурыня.

— Всё так, боярин. Нет Славна в усадьбе.

— Да хорошо ли ты поспрашивал? Да всё ли, как надо, проведал?

— Всех поспрашивал, боярин-батюшка. Всю округу излазил.

— И ничего? И никто даже возка его не видал?

— И ни возка, и ни боярина. Ну будто сквозь землю он провалился.

— Та-ак, — протянул Чурыня и своему человеку сказал: — Ищи Славна в городе. Не иначе как обретается он в Киеве у своих дружков.

Когда слухи подтвердились, боярин совсем потерял покой. Ведь понимал же он, что неспроста поднялся старый ворон со своего насиженного гнезда. Значит, почувствовал — запахло мертвечиной, значит, не он один, у есть и еще в Киеве людишки, которым тоже спится и видится, как лежит Рюрик в гробу. Дальние у них