Обагренная Русь
Шрифт:
Крепкие ромейские вина лились рекой. Ничего не жаль было Рюрику — лучшие годы утекли, чего уж там жалеть! Спешил он добрать недобранное, а того не замечал, что потерял большее, чем в хмельной реке утопил и молодость свою, и былые надежды.
В другие дни, бывало, после заветного жбана слабость быстро исчезала, но сегодня она почему-то держалась стойко, а от ног подымалась к сердцу противная знобкость.
Дверь скрипнула, кто-то вошел в ложницу. Рюрик не пошевелился, даже не приподнял головы. Только приоткрыл
— Чего тебе?
— Худо, княже?
— Ох, как худо. Почто свет заслонил? Уйди.
Чурыня тихо отодвинулся, но из ложницы не вышел. До Рюрика доносилось его ворчливое бормотание, поднимавшее в князе беспричинный гнев.
«Вот все они так. Умереть — и то спокойно не дадут», — подумал он, закрывая глаза.
В темноте было спокойнее, обрывками грезилось приятное. Все гуще обволакивал голову прилипчивый хмель. А от ног поднимался пугающий холод...
Чурыня продолжал бормотать, постукивал жбаном — должно, допивал оставленное князем. А чтоб его!..
Рюрик резко повернулся — вскрикнул от боли в боку, сжался от страха. Чурыня снова приблизился, низко склонился над ним, глядел молча.
— Почто молчишь? — рыкнул князь.
— Не истопить ли баньку?
Рюрик помолчал, прислушиваясь, как все упорнее леденит поясницу холод. Ступни ног покалывало, немели пальцы. Может, и впрямь попариться — полегчает?
— Так повелишь, ли, княже? — словно угадывал его мысли Чурыня.
— Велю, — сказал Рюрик, лишь бы поскорее избавиться от настырного боярина. Чурыня отпрянул от него, побежал поднимать слуг. Оставшись один, князь вздохнул облегченно.
И снова загрезилось, снова вырвались из памяти приятные сны. А холод все упорнее сковывал ему чресла, и голова кружилась — но уже не от вина.
Внезапно Рюрика охватило беспокойство: такого с ним еще никогда не бывало. Он попробовал пошевелить ногами, но они были закованы в ледяные железа и не двигались. Рюрик приподнялся, протянул руку, коснулся живота и вздрогнул: живот был чужой, холодный и скользкий, как у лягушки.
У ложа появились люди. Чурыня прижимал Рюрика за плечи к подушке, кто-то плескал ему в лицо душистой водой.
— Что это ты, батюшка, такой скорбный нынче? — ворковал Чурыня. — Что это тебе привиделось?
Рюрик пытался вытянуться. Ему казалось, что если он хорошенько вытянется, то холод не достанет до сердца. Тупая, ноющая боль пронзала ему грудь.
— Эко холодный ты весь какой, — сказал Чурыня и, обернувшись к стоящим за его спиной, крикнул: — Несите одеяла, да поболе: знобко нашему князю!
Одеяла навалили на Рюрика горой, а ему чудилось, будто это земля, будто схоронили его заживо.
— Ну как, полегчало, княже? — спрашивал с воли испуганный голос Чурыни.
—
— Потерпи, князюшко...
— Холодно...
Куда уж боле — все одеяла, что были в тереме, собрали и накинули на князя. Постельничий прибежал с охапкой шуб.
— Ступай, ступай, — зашикали на него. — Аль не видишь, отходит князь. Лицо-то как посерело, язык едва ворочается...
А Рюрик говорил с присутствующими:
— Анну берегите. Сыновей, сыновей... Чермному — кукиш: Киева ему не отдавайте. Зовите Ростислава.
Но это только ему казалось, что он говорил. Никто не мог разобрать его слов. В горле князя хрипело и булькало.
Все ближе к сердцу леденящий холод, все сильнее стужа. Вытянуться, приподняться... Еще немного. Ага, сдается, окаянная! Теплом повеяло от земли, все легче несметная ноша.
— Никак, воспрял князь! — удивился кто-то.
«Схоронили, — со злорадством подумал Рюрик, — а я жив, жив...»
И ложница стала медленно выступать из мрака.
2
Сидя в Чернигове, Всеволод Чермный со дня на день ждал кончины Рюрика.
И весть, принесенная из Киева, взбодрила и порадовала его: теперь осталось недолго, добьют старого князя меды.
Но, чтобы не дать промашки, он решил еще раз уговорить митрополита отправиться во Владимир, а причина для этого была веская. Решился Чермный на последний шаг — отдать дочь свою за Всеволодова сына Юрия, узами брака связать Мономашичей и Ольговичей.
Случай представлялся удобный: митрополит сам прибыл в Чернигов.
Чермный был человеком расчетливым, но если надобилось, то и хлебосольным. Матфея встречал он пышно, колокола звонили по всему городу.
Митрополит, привыкший у себя в Киеве к скромности, даже упрекнул князя. Но Чермный ему на это отвечал:
— В долгу я перед тобою, отче.
— Это в каком же долгу-то? — спросил Матфей. — Был я во Владимире по твоей просьбе, но вернулся почти что ни с чем.
— Да кое с чем вернулся, — загадочно сказал князь. — Не все сразу делается. Помягчал ко мне Всеволод, не вовсе отринул. И в том твоя большая заслуга.
— Ну, коли тебе и этого довольно, то благодарствуй, — сказал Матфей. — Однако же и я зело рад, что довелось мне побывать в Залесской стороне...
Большое дело не сразу делается. И Чермный решил серьезный разговор отложить до следующего раза. А покуда сопровождал он митрополита по городу, стоял службу в церквах, молился истово, изо всех сил старался показать Матфею свою набожность.
Старику нравилось проявленное к нему внимание. Был он и на пиру у Чермного и немало дивился, как чинно и благопристойно вели себя в Чернигове бояре. Не то что Рюрик и его думцы, от которых стонал Киев.