Обещание

Воденников Дмитрий

Еще я помню, что мне казалось, что папа очень мало любит меня и, если честно, стыдится. Поэтому, когда однажды в Анапе в последний день перед отъездом (он перед этим читал мне один рассказ Мериме) он сказал, что хочет сфотографировать меня на прощанье, я решил, что у него в объективе спрятан маленький шпионский пистолет и он меня непременно застрелит. Без свидетелей. Он повел меня к морю (действительно пустынному), посадил на скамейку и прицелился. У меня до сих пор сохранилась эта фотография, где я сижу, вцепившись руками в сиденье, и внимательно смотрю в объектив. Понятно, что папа меня не застрелил. Но по крайней мере – теперь я знаю, как выглядит лицо человека перед расстрелом.

А еще...

Когда мне было уже 38 лет, я нашел книгу стихов моего дедушки, которую издал отец, когда ему самому было только 30 (собственно, столько же – сколько и дедушке, когда он эти стихи писал). Папа рассказал мне, что около 40 – он перечел эту книгу и неожиданно позвонил своему папе, захлебываясь от какой-то невозможной тоски и нежности. Там были

такие стихи:

...пускают мальчики бумажных голубейИ свято верят в невозможность расставаний,А птицы рвутся в новые краяИ режут синеву, перо роняя,И расстается «девочка моя»С напополам разорванным «родная»...

Папа, неродственный в общем-то человек, сильно плакал в телефонную трубку и очень хотел сказать своему отцу, что любит его и понимает. То есть понимает, ч т о тот хотел сказать – тогда, тридцатилетним – в этих своих почти домашних стихах. Но сказать у него получилось плохо: когда мужчины плачут, они почти не умеют параллельно говорить (боятся, что голос будет звучать слишком высоко). Но дедушке, наверное, было приятно.

– Почему ты меня до сих пор боишься, Сеня? – спрашивает меня иногда мой отец.

– Потому что у тебя никогда не было детей, папа, – отвечаю я.

6.

Я говорю тебе: – Ведь это я придумалтебя из досок, ветра и огня.А ты мне говоришь: – В 2076 году ты умер,я умер – сразу после. За тебя.Однажды летом – ярким, как открыткас грозой и молнией в середке, без конца —я рухнул в обморок, ударившись затылкомв свое младенчество – без мамы и отца.Но там увидел я – что я там тоже сплю,измученный под марлей мошкарою:не в силах даже шевельнуть рукою,чтобы прижать ладонь к искусанному лбу.Со всех сторон спеленутый конвертом,в тугом кульке и с бантом на боку,я вдруг заплакал – сорокадвухлетнийв своей коляске, как в своем гробу.И я сказал вам: – Ося или Сеня,запомни: все, что здесь останется от нас – каких-нибудь пять-шесть стихотворений,осенних, гулких, яблочных, весенних,ни от чего не защитивших нас.– Зато – ты видел куст, смеющийся над нами,весь в длинных катышках июльского огня:вертлявых белок, тонущих в тумане(то с темно-синими, то с карими глазами),Бориса Дмитрича, двух братьев и меня.

«...Папа! Ну я же уже не помню этот свой сон – как историю. С началом и концом. И в чем дело было, и чем сердце успокоилось. Ну да, помню лес, помню тебя, таким моим, но почти совсем мальчиком, как на той фотографии на пляже, когда под отцовским объективом как под прицелом, а может быть, чуть постарше. А я такой, каким я себе часто снюсь: такой высокий белобрысый дядька. И какая-то сила, которая тебе угрожает. И что я тебя хватаю и куда-то тащу. Что мы садимся в какой-то поезд и идем сквозь вагоны, а вагоны все разные, есть такие, как в электричках, а есть такие, как залы в замке. И я тебя тащу через весь этот поезд за руку. Ты испуган, заторможен и отстранен. И один из вагонов оказывается как комната с лестницами куда-то наверх, и по этой лестнице спускается одна моя знакомая – театральная – в длинном бархатном платье, таком старинном. Я кидаюсь к ней и пытаюсь что-то объяснить, прося укрытия. И когда все это говорю, вдруг понимаю, что это не она, а та сила, от которой мы спасаемся. Я выхватываю нож (именно не меч, а какой-то достаточно короткий нож, потому что помню, как какая-то жижа стекает по рукам), начинаю рубить это нечто, а оно уже не моя знакомая, а что-то такое, не знаю, как объяснить... мерзкое. А куски сползаются и соединяются. И я пытаюсь тебя прикрыть и сказать, что ты должен сделать: бежать обратно, а ты стоишь, тихий такой и покорный, и не слышишь меня. По-моему, вроде я тебя все же вытолкнул в тот вагон, из которого мы попали в этот, но этого я уже не помню... Твой Ося».

P.S. Самое главное: мне позавчера приснился (ну почти приснился, это было на грани сна и ужасной духоты) новый странный цикл.

Я вчера даже написал какие-то невозможные для меня три строфы (почти документально выцарапывая из пустоты ту картинку, которую увидел ночью). Вся

сегодняшняя какая-то глупая история с чужой рецензией мне это выцарапывание перебила. И думаю, хорошо, что перебила. Возможно, что это была какая-то темная ловушка для полуспящих. А теперь она схлопнулась, скрутилась в точку, исчезла в стене.

Единственное, что я помню сейчас: что там был какой-то многоэтажный куст, обсыпанный одновременными синими, белыми и розовыми цветками. А также что этот куст был гораздо больше меня.

12 – 19 июля 2006

* * *

Здравствуйте, Уолт Уитмен, здравствуйте, Чарльз Буковски, —

Анна Андревночка, здравствуйте —

и Елена Андреевна, здравствуйте! здравствуйте, Марина Иванна, здравствуйте, Ян Сатуновский. —

Я не для вас их вытаскивал, но вам бы они – понравились.

Нет, не кончилась жизнь, самурайская вздорная спесь,диковатая нахуй, стихи о любви и о Боге.– Если кто не заметил, мои ненаглядные: я еще здесь,сижу как бомж и алкоголик у дороги.Господи, вот мой компьютер, вот брюки мои, носки,а вот – шесть книжек с грубыми стихами.Я их выблевывал, как отравившийся, – кускамис богооставленностью, с желчью и с людьми.– Одно стихотворение (лежащее под спудоми не писавшееся года два, как долг)открылось только в нынешнем июле —и вот оскаливает зубы, словно волк.Другое тоже завалилось за подкладку,но я достал его, отмыл, одел в пальтои наспех записал, оно – о счастье.А пятое пришло ко мне само....Так что схлопнулось, все! – дожила, дописалась книжкав темных катышках крови и меда, в ошметках боли[как сказала однажды подвыпившая директриса,проработав полжизни в советской школе:– Я люблю вас крепко, целую низко,только, дети, – оставьте меня в покое...] —и стою я теперь сам себе обелиском,поебенью-травою счастливой во чистом поле.– Я, рожавший Тебе эти буквы, то крупно, то мелко,зажимая живот рукавами, как раненый, исступленно,вот теперь – я немного попью из твоей голубой тарелки,а потом полежу на ладони твоей – зеленой.Потому что я знаю: на койке, в больнице, сжимая в рукеапельсины(...так ведь я же не видел тебя никогда из-за сильногосвета...) —ты за это за все никогда меня не покинешь,и я тоже тебя – никогда не покину – за это.февраль – 22 июля 2006

КНИГА РУН [1]

Не верьте, когда говорят, что мистический опыт похож

на эротический жар.

Это неправда.

Да, то же тело болит, и те же глаза закрыты, но это только

в начале.

Различия начинаются после.

...С утра в этот день было так много солнца.

И вдруг ты увидел всех тех, с кем когда-то был рядом.

Комната у тебя небольшая, но люди стояли – как бы это

помягче сказать – достаточно плотно.

1

Руны, как известно, бывают с прямым и перевернутым значением и единичные. Кроме автоэпиграфов, которые выделяются традиционным способом и не являются отдельной частью, все двойные руны в этой книге разделяются тонкой короткой линией посередине. Некоторые руны имеют короткое пояснение их значения в круглых скобках. Потому что так надо.

Большинство из них было тебе безразлично, но при виде двух-трех у тебя защемило сердце. «Есть ли здесь кто-то, с кем бы ты захотел умирать?» – спросили тебя.

– НЕТ, – поспешно ответил ты.

Слишком поспешно.

ДАГАЗ

В нежную зелень раннего летнего утрахорошо начинать жить, хорошо начинать умирать....первый камешек – родственник перламутра,а второй деревянный, а третий – мать.– А я-то думал: все, что есть, отдамза белый цвет, за глиняное детство, —а сам не знал, какая мука там,какие судороги, стыд какой, блаженство.