Обещание

Воденников Дмитрий

...А под нами уже разлеглась, без границы, прекрасная осень,август-сентябрь, Россия, Париж и Мадрид:они засыпают, а думают, что плодоносят,у них от твоих причитаний – во рту и в подвздошье —болит.Но потом – на всеобщих ветвях – непременно затеплитсяглобусновогодний, дешевый,

поддельный, китайский, земной....По личным небесным дорогам несется небесный автобус:ты чужой Париж не трогай – он прощается с тобой.

8.

...Едет автобус, трясется, летит и гудит(собака свернулась в чужой переноске – и спит),на сиденьях автобуса пять человек, как эмигранты, сидят(пьют просроченный йогурт и призрачный пряник едят).А за быстрыми окнами – только туман да кусты(почему другие кресла – интересно мне – пусты?).– ...Женщины ищут своих мертвых мужчин,а мужья своих жен не ищут, —говорит Гаретовский Н.И., мой покойный учитель живогоанглийского языка.– Для мужчины смерть как прыщик,сковырнешь и все: пока!А для женщин все иначе – им важны воспоминанья,жизнь из них уходит долго – словно пена в мыльной ванне.Вот и Анна Васильевна в толстом носке(что сидит на переднем сиденье и так некрасива),ты всю жизнь провела в ерунде, в молоке,а ведь тоже, наверно, считала, что была безответно любима?– Да, – отвечает Анна Васильевна, —женщины ищут своих мужей, а мужчины своих мертвыхжен не ищут,ищут других – живых, помоложе.Бедная, тетя Нюра, в каком ты прекрасном платьесмотришь с своей фотографии на ту, что лежитв прихожей —старую, в темном халате, в упомянутых глупых носках(но с такой же нежной сердцевинкой,как и тридцать лет назад).Помнишь, Коля, эти ноги?Как рукой их раздвигал?Как капризничал с резинкой,Как расстегивал ширинку?(...много-много лет назад)Больше, Нюра, не хотят.Ведь закончились

притирки,и закончились придирки:разлюбил и расхотел...А умерший мальчик, каких-то неполных семнадцати лет,несущий на заднем сиденье тяжелый цветочный бред,говорит непонятно кому (и уж лучше бы мальчик – пел):– О эта тяжесть мужского тела, напруженная ключица,синяя жилка бьется, то ли ящер он, то ли куница,(прижми его крепче, Нюра, он щас улетит, как птица).Не удержала, дура: вот он вырвался – и улетел....Но если вдруг они все замолчати перестанут плакаться, как дети,они почувствуют, что через них сейчас(как через нас, живых, пять-шесть секунд назад)проходит розовый и серый ветер.И серый ветер – всех печальней нам,а розовый – счастливей, чем мы знали.И в этом больше одиночества, чем там:когда нас не любили и бросали.– Это очень легко проверить, – говорит Гаретовский, глядя в автобусное стекло, —когда при жизни провожаешь из дома человека на поезд,и вдруг понимаешь, что завтра не будет завтра,и вдруг понимаешь, что прежним он уже никогдане придет, —вот тогда на тебя накатывает такая печаль и такаянежность, что хочется плакать,и гладить его по макушке, и повторять: «Идиот, идиот...»(оскорблять людей, когда любишь, – особая доблесть:через грубость и нежность – жизнь через нас поет).– Это очень легко проверить, – говорит Анна Васильевнав одиноком носке,я любила тебя, я купала тебя в молоке,я стирала тебе портки, я вдыхала твою рубаху,и теперь – даже после смерти – я твоею рубахой пахну.– Это очень легко проверить, – говорю я самымпростым из всех своих голосов, самым простым на свете:– Если где он и был, этот дом, превратившийся в дым,то он был только там, где сквозь сердце мое проходил,через бывшее сердце мое – серый ветер и розовый ветер.