Обезьяна на мачте
Шрифт:
Разумеется, ни один судья на собачьей выставке не дал бы за него и ломаной медной медали. Слишком уж беспородными были все его стати. Но дело ведь не в наградах за красоту. Самым главным достоинством Шланга был его характер — незлобивый, покладистый, терпеливый. Он не напрашивался на ласку и не выскуливал что-нибудь вкусненькое. Был храбр, вынослив и весел.
Когда Шлангу по человеческим меркам исполнилось двадцать лет (три года собачьего века), жизнь его резко изменилась. Любимый его хозяин, на которого он не мог ни надышаться, ни наглядеться, — матрос
— Ну что ж, — сказал Вересов. — Куда хозяин, туда и собака. Жалко, конечно… Да забирай. Скажи писарю, пусть оформит проездные документы на тебя и на собаку.
На прощанье командир подарил Шлангу банку сгущенки. Боцман Некряч — новый коврик, сплетенный из мягкого линя. Доктор — крепкий гребень, чтобы расчесывать шерсть. Ну, а матросы долго трепали Шланга по спине, пожимали лапу и желали счастья в сухопутной жизни.
Так они и ушли: впереди Федя Котов в бушлате с надраенными пуговицами, за ним Шланг в начищенном до блеска медном ошейнике. Сели они в поезд и прикатили в лесной уральский городок, откуда Котов ушел когда-то на флот.
Дом Котовых, бревенчатый, деревенский, стоял на берегу холодной быстрой реки. Шланга определили на жительство в просторную собачью будку. Она досталась ему по наследству от прежнего владельца — лайки Кучумки, попавшей на охоте под тяжелую лапу медведя. Будку сделали еще когда-то из старого пчелиного улья и потому в ней все еще стоял пугающе незнакомый запах меда и воска. Но не радовал Шланга и аромат свежего сена в подстилке. Он тосковал по запахам своей прежней жизни — по сложному духу корабельного железа, краски, машинного масла, резины, борща, дешевого одеколона, свежестиранных роб и, конечно же, по ни с чем не сравнимой солоновато-терпкой морской пыли от разбившейся о борт волны. А запах звезд над ночным морем?
— Оу-у-у!
Больше всего его напугали пушистые белые бабочки, запорхавшие как-то утром сразу во всем воздухе — от земли до неба. Они не боялись ни рыка, ни лая, ни грозного щелканья зубов, напротив — слетались все гуще и гуще, садясь на крышу будки, на землю, на забор, на ели. Самые дерзкие опускались на нос и сразу же превращались в холодные капли… Шланг, странствуя по южным морям, никогда не видел снега.
Потянулись тоскливые зимние дни. Хозяин дотемна пропадал на работе. Приходил усталый и, легонько потрепав Шланга по загривку, уходил в избу смотреть телевизор. Всей-то и радости.
Правда, Федя запретил родителям держать собаку на привязи, и Шланг довольно свободно мог покидать пределы двора. Но уходил он редко и неохотно. Во-первых, в округе не было ничего интересного. Во-вторых, старожилица здешних мест, большая вихрастая дворняга с рыжими бровями, обитавшая в котельной возле бани, нападала на Шланга где только могла, пока однажды не сломала верхний клык о его медный ошейник.
Постылая будка стояла на земле с унылой недвижностью. Хоть бы разок качнулась… Единственная отрада — река. И то лишь когда она вскрылась ото льда и забурлила, засверкала, заструилась.
Ясным весенним утром Шланг бегал по берегу, вынюхивая от скуки свои собственные следы. Захотелось пить, и он сбежал на край льдины, примерзшей к береговым камням. Пока он лакал вкусную
— Вот и приплыл! — сказал он Шлангу. — Давай вылезай! Поди натерпелся?
Шланг нехотя покинул льдину и полез за стариком на мост по узенькой железной лестничке, очень напоминавшей корабельный трап.
— Ну, давай знакомиться, — сказал непрошеный спаситель. — Меня Матвей Матвеичем кличут, а тебя как? Постой, постой, да ты при ошейнике. Ох и знатный же, брат, у тебя ошейник! Чистая медь. Да тут и надписано чтой-то… «Сы-сы “Садко”». Стало быть, Садко тебя зовут. А «сы-сы» что такое? Сукин сын, что ли? И так ясно, что не курицын. Должно быть, «сторожевая собака»… Это очень хорошо, что сторожевая! — обрадовался Матвей Матвеевич догадке. Я мост сторожу, вот ты мне и помощником будешь… Ну, пойдем, Садко!
Услышав имя своего корабля, Шланг потрусил за стариком. Они пришли в небольшую сторожку неподалеку от моста. Рядом лежала перевернутая лодка. Под лодкой фыркали проснувшиеся по весне ежи. Шланг сразу понял, что это корабельные крысы, которые собираются прогрызть шлюпку, и с лаем заплясал вокруг лодки.
— О, так ты еще и охотник! — приятно удивился сторож. — так мы с тобой и на уток сходим, и зайчишку добудем.
Однако, на первой же охоте выяснилось, что охотник из Садко никудышный. Старик бабахнул из ружья по уткам, а Шланг, вместо того, чтобы бежать за подбитой птицей, набросился на Матвея Матвеевича с злобным лаем. Громкий звук выстрела и вонь сгоревшего пороха привели его в неописуемую ярость. Сторож еле отбился от него прикладом.
— Ну, раз так, брат, сиди дома. Видать, охота не по тебе.
Сидеть дома, то есть лежать в сторожке у печки, было еще тоскливее, чем жить на дворе у Котовых. Шланг зевал так, что язык сворачивался в трубочку. Однообразие серых будней скрашивали поезда. С гулом и грохотом проносились они по мосту, оставляя за собой тревожный запах горячего машинного масла, горелого железа тормозных колодок, дымка вагонных топок. То был запах дальних странствий, но все же звезды над ночным морем благоухали иначе.
В начале осени к Матвею Матвеевичу приехал поохотиться давний его знакомый — московский писатель. Писатель был не стар и не молод. Он шумно радовался тихой лесной жизни, ругал городскую суету и все предлагал сторожу поменять свою московскую квартиру на его избушку. Садко ему очень понравился, как, впрочем, и все вокруг.
— Странный пес, — говорил он, раскапывая в шерсти собачьи глаза. — Выдерживает взгляд человека. Умная псина, хоть и помесь боксера с водолазом.