Обезьяна приходит за своим черепом
Шрифт:
— Но вы же сказали «да»? — нахмурился Гарднер.
— Я ответил: «Да, я не знаю».
— Позвольте, позвольте! Я спросил вас: «Вы знаете этого человека?» И вы мне на это ответили: «Да, я знаю».
— Вы сказали, — поправил Ганка: — «Вы не знаете этого человека?» — И я вам сказал: «Да, я не знаю».
— Ловко! — присвистнул Гарднер. — Выходит, что я вам и подсказал, что вы не знаете? Вот она, школа Курцера! — обратился он к офицеру. — Узнаёте? Как я сказал, Ганс?
— Вы спросили подследственного, — методически ответил офицер, — не знает
— Понятно! — Гарднер посмотрел на солдат — те всё пыхтели и прижимали Грубера к полу. — Отпустите вы его, — с отвращением сказал Гарднер.
Солдаты отошли и встали поодаль, опустив красные руки по швам.
Грубер шумно вздохнул, поднял голову, опёрся рукой о пол и стал подниматься.
Кровь лилась.
— А ну! — сказал офицер и рывком поднял его с пола.
— Уведите его! — махнул рукой Гарднер.
Грубер повернулся к Ганке.
— Я не знаю, что вы хотели сказать, — проговорил он спокойно, — но если вы...
— Да что же это?! — рявкнул Гарднер. — Что вы стоите, как истуканы! Выкиньте его!.. Ну!..
Грубера опять схватили за руки.
Офицер подошёл, развернулся и ударил его.
Все они вышли из комнаты.
Гарднер подошёл к двери и посмотрел им вслед.
— Ганс, опять в рубашку его! — крикнул он. — На целые сутки в рубашку. Я потом приду, посмотрю сам...
Он повернулся в Ганке.
— Вот этого человека видели у вас на квартире, — сказал он своим обычным тоном. — А чтобы вы не сомневались больше, я даже скажу и кто именно его видел. Видел его у вас доктор Ланэ. Он ещё предупреждал, что этот человек ему весьма подозрителен, вы же засмеялись и пригрозили ему профессором Мезонье. Кто же он такой?
Он снова сел за стол, поднял пресс-папье, погладил его и оставил. Потом взял обломок карандаша, посмотрел на него и бросил в корзину.
Ганка весь дрожал. Лицо Гарднера в ржавых пятнах прыгало у него перед глазами.
В такие минуты он понимал, что значит увидеть всё в красном свете.
Его передёргивало от лютой ненависти и страха перед тем, что сейчас, сию секунду, должно произойти.
«Боже мой, Боже мой, — заклинал он сам себя, — что я сейчас сделаю!» Он почувствовал лёгкую дурноту и опёрся головой о стену.
Гарднер сидел и гладил пресс-папье.
И вдруг, вместо того чтобы броситься на Гарднера и вцепиться ему в горло — в кадык, в кадык, в самый кадык, что так омерзительно выглядывал из-под галстука! — Ганка пошатнулся, ноги у него подогнулись, и он плюхнулся на пол.
Необычайная, туманная слабость охватила его. Он снова ощутил противный запах ванили, отныне неразрывный для него с подвалом, тюрьмой и жёлтой лампочкой. Потом вспомнил, что Грубер безмолвно стоял, стирая кровь с волос, и она пачкала ему пальцы и капала на пол.
Он почувствовал такую тоску и такое отвращение ко всему, что ему показалось — сейчас у него лопнет сердце.
«Лафатер! — подумал он. — Боже мой, Боже мой, ведь это я схожу с ума!»
— В
Потом он сидел почему-то на полу, — почему? почему? почему? — смотрел на Гарднера и плакал.
Слёзы текли у него по лицу, — это было очень неприятно, он не стыдился и не стирал их.
Гарднер наклонился, крепко обхватил его под мышки и легко оторвал от пола.
— Опля! — сказал он весело.
Потом Ганка увидел себя на стуле, и около него на столе лежали та же полоска бумаги и остаток карандаша.
— А вы закурите, закурите, это очень помогает, — суетливо советовал Гарднер и всё совал ему папиросу.
Потом он зажёг спичку, дал закурить и смотрел, как Ганка, посапывая, всей грудью вдыхал дым.
— Что, хорошие папиросы? — спросил Гарднер.
— Очень! — ответил Ганка.
— Так как звать этого человека? — Ганка молчал. — Молчите? Тогда я вам скажу: Войцик, Войцик. Карл Иоганн Мария Войцик, вот как его зовут. И вы отлично знаете это. Ну что, угадал я?
— Нет, — ответил Ганка и отвернулся. — Не угадали. Ничего я не знаю про этого человека.
Глава шестая
Сколько времени прошло с этих пор? Шли часы, может быть, дни, а может быть, и недели. Он просыпался, тупо смотрел на потолок, на противную жёлтую лампочку, большой, видимо, цинковый сосуд, обмазанный чем-то чёрным и пахучим, — дёгтем ли, смолой ли, сам чёрт не разберёт чем, — на вторую постель, что стояла напротив, и его сейчас же снова поглощало без остатка мутное, расплывчатое пятно без образа и звуков. Он так-таки ничего и не осознавал из происходящего.
Впрочем, нет, он каким-то верхним чутьём не принимал, а знал, что камера эта не та и положение его уже не то, другое какое-то, и сам он уже не тот, что раньше. Как это произошло и что он сделал — этот вопрос никак не приходил ему в голову. Раз, очнувшись, он увидел, что его сосед поднялся с койки. Но ему даже не пришло в голову поинтересоваться, кто он такой и откуда взялся. Потом он видел, как сосед стоит под лампочкой, держит рубашку и что-то делает с её воротом — зашивает, наверное, — а потом, сколько он ни приходил в себя, камера опять была пуста — сосед спал, свернувшись калачиком и прикрывшись с головой одеялом. Значит, была уже ночь.
Так чередовался и сосуществовал этот ясный, простой и страшный в своей простоте кошмар с глубоким и мутным забытьём. Жёлтая лампочка, серые, шершавые стены, вторая кровать напротив и на ней его сосед — вот и всё, что он помнил.
В первый раз, когда он пришёл в себя окончательно, сосед сидел на кровати и смотрел на него. Ганка поднял голову и улыбнулся.
— Ну, как? — спросил сосед, и только сейчас Ганка узнал его: это был Карл Войцик. — Вам лучше?
Ганка помолчал, соображая, потом вдруг в ужасе вскочил с койки, сделал движение бежать, но сейчас же сел опять. Глаза его были широко открыты, он часто дышал.