Обезьяна приходит за своим черепом

Домбровский Юрий Осипович

— Так, — сказал Гарднер, с удовольствием всматриваясь в него. Отлично. Очень хорошо. Господин Ганка, встаньте и подойдите ко мне.

Ганка подошёл.

— Скажите, не знаете ли вы вот этого человека?

— Вовсе он меня не знает, — быстро сказал вошедший.

— Да! — выпалил вдруг Ганка и осёкся: всё, что угодно, всё, что угодно, но именно этого не следовало ему говорить.

— Да, да, — ухватился Гарднер, — знаете, и звать его... ну... ну?..

— Да не знает он меня, не знает, — сказал длинный и обернул к Ганке своё страшное, зелёное лицо. — Я же никогда и не был в этом городе. Я...

Гарднер

встал, кряхтя перегнулся через стол и с наслаждением тюкнул его тяжёлым пресс-папье по макушке.

— Ты, грязная свинья! — крикнул он, но не особенно зло. — Всё равно ничего не выйдет. Придётся рассказать всё по порядку. Уж я из тебя всё по ниточке повымотаю!

Он бросил пресс-папье на стол и сломал им карандаш.

Высокий покачнулся, но так же спокойно и окончил:

— ...я же австриец, меня зовут Отто Грубер. Я мастер по динамоустановкам. — Он как бы машинально провёл рукой по волосам и стряхнул с пальцев тяжёлые капли крови. — Я Отто Грубер! — повторил он.

— Заткните ему глотку! — приказал Гарднер.

Солдаты подскочили к высокому и схватили его за руки. Ганка же смотрел ему в лицо и вспоминал: где он его видел?

Вспомнить же было очень просто.

Год тому назад этого человека действительно привёл к нему Гаген, но кто он такой, не объяснил. Просто сказал: «Вот этого вашего соотечественника нужно спрятать на две, на три ночи» (он именно сказал «ночи», а не «дня», и Ганка сейчас же обратил на это внимание). Был тогда этот человек в цветном драповом пальто, дорогом и хорошо сшитом, очевидно, по специальному заказу. В руке у него была тросточка с ручкой из слоновой кости, и, войдя, он сейчас же прислонил её к стене. И этот жест, почти машинальный, спокойный, очевидно, очень привычный, сразу же запомнился Ганке. В то время прошёл небольшой быстрый дождь, насквозь пронизанный солнцем и ветром, и на драповом пальто и серебристой шляпе гостя лежали чёрные капли дождя. Гость снял шляпу и отряхнул её. Потом он снял пальто; под ним оказался почему-то очень приличный, но всё-таки никак не костюм, а просто комбинезон синего цвета. Он отряхнул и его и прошёл вслед за Ганкой в комнату. Вечером пришёл Ланэ и утащил Ганку в театр, а гость остался.

— Кто это у вас? — спросил Ланэ, и Ганка, застигнутый врасплох, назвал ему фамилию гостя.

— Он нехороший человек! — сказал Ланэ, подумав. — Я ему не доверил бы дом. Вы его хорошо знаете?

— Ну как хорошо! Нет, конечно, — ответил Ганка. — А почему вы так говорите, что нехороший? Разве вы...

— А вы взгляните на его лицо: оно тупое, четырёхугольное и какое-то тяжёлое. Впрочем, австрийцы в большинстве такие... Лафатер, например, пишет...

— Лафатер! — засмеялся Ганка. — Вот откуда подуло! Подождите, подождите, я скажу профессору, что вы читаете, он вам задаст Лафатера...

— Нет, нехороший человек, — вздохнул Ланэ. — Даже и без Лафатера нехороший: такое тяжёлое лицо... Вот увидите.

Когда Ганка пришёл домой, гость сидел перед шахматным столиком, курил и смотрел на фигуры.

— О! — сказал Ганка. — Так вы шахматист?

Гость встал.

— Ну, какой там шахматист... Так просто, балуюсь.

Он был, очевидно, недоволен тем, что его застали за этим занятием, и даже слегка покраснел.

— А вот мы сейчас сыграем, — сказал Ганка и весело

потёр руки. Ну-ка, ваши какие? Белые?

— Да нет, не буду, — засмеялся гость. И опять смущённо: — Я же так, для себя... Кто это приходил к вам?

— Разве я вам не представил его?

— Только фамилию сказали.

— А! Так! Это мой товарищ по институту, учёный хранитель музея предыстории Иоганн Ланэ. Он вам понравился?

— А что? — спросил гость и, подойдя к столу, смешал шахматы. — Я же его не знаю, но, кажется, добродушный, хороший человек.

— Почему? — удивился Ганка.

— А что, разве я не прав?

— Нет, правы, конечно, если это только опять не по Лафатеру.

— По чему? — спросил гость и сдвинул брови. — По Лафатеру? Это ведь, кажется, что-то из области физиономистики? — нерешительно вспомнил он. Нет, я этим не занимаюсь. Но он такой толстый, одышливый...

— «Толстый — значит добрый человек», — пишет где-то Сервантес, заметил Ганка. — Вы правы, конечно: и хороший, и добрый. Только...

— Только немного трусливый? — угадал гость.

— А откуда вы знаете про Лафатера? — нахмурился Ганка.

— Так! — неохотно ответил гость и стал складывать шахматы в ящик. Когда я ещё бегал в школу, у нас на рынке сидел старик и гадал, и над ним была большая вывеска: «Определение характерам способностей по Лафатеру», вот я и запомнил.

На другой день они сыграли в шахматы, и гость легко побил Ганку.

— Что за чёрт! — сказал ошалело Ганка. — Нет, это случайность! Давайте-ка ещё!

Сыграли ещё раз, и Ганка опять был побит.

— Чудеса! — сказал Ганка. — Ничего не понимаю! Он встал, походил по комнате, пофыркал, потом вернулся к шахматному столику.

— Нет, не могу! — сказал он. — Что ж, вы меня два раза обыграли, как мальчишку... Я ведь считался... А ну, давайте-ка ещё...

И третий раз Ганка проиграл.

Он сначала нахмурился, засопел, зафыркал, потом подошёл к гостю и хлопнул его по плечу.

— Ничего не поделаешь, — сказал он, с явной симпатией рассматривая его неподвижное четырёхугольное лицо, — не гожусь! Вот тебе и Лафатер! — Он довольно потёр руки и захохотал. — Вот тебе и Лафатер! — повторил он весело.

...Всё это вспомнил Ганка, смотря на Отто Грубера, но целая пропасть была между тем молчаливым, замкнутым, но очень сильным и живым человеком и этим страшным, костлявым призраком, с которым двое солдат, очевидно, неопытных и молодых, делали что-то непонятное. Словно какой-то ветер прошёл по его лицу и стёр всё, чем отличается живой человек от мертвеца. Именно от трупа, тронутого не тлением, а грязной желтизной медленного увядания, была окаменелая неподвижность лица: и цвет кожи, и даже то неживое спокойствие и прямота взгляда, которым он смотрел перед собой.

«Лафатер?» — почему-то вспомнил Ганка, и вдруг ему показалось, что он сходит с ума...

А кровь текла и текла.

Теперь на полу уже была изрядная лужица, и волосы на голове Грубера были липкие и красные.

Солдаты повалили его зачем-то на пол, вернее — не повалили, а как-то пригнули, и остановились, растерянно пыхтя и не зная, что же им делать дальше.

Гарднер встал из-за стола.

— Господин Ганка, — сказал он громко, — так как же звать этого человека?

— Я не знаю, — ответил Ганка.