Обезьяна приходит за своим черепом
Шрифт:
Ганка кивнул головой.
— А через вас я всё-таки ничего передавать не буду и никакого адреса не назову... Но вот что, Ганка! Если вы можете выбраться, то выбирайтесь, вот и всё. И обязательно запомните про Людовика Дофинэ. Это очень важно.
— Вы железный человек, — сказал Ганка, — и, знаете, я это понял почему-то ещё тогда, когда мы играли с вами в шахматы. Такие только и нужны в наше время. А я...
— А вы? — спросил Войцик. — Вы какой?
— Я? — Он беспомощно развёл руками. — Видите, какой? — сказал он с жалкой усмешкой. — Очень нехороший.
— Из мяса, нервов и костей? — серьёзно спросил Войцик.
— Ещё хуже.
— Да! — Войцик что-то долго смотрел в лицо Ганки. — А вы знаете, перед самым арестом как-то случайно мне попала в руки книга о Кампанелле, и я стал думать о нём.
— О Кампанелле? — всё больше и больше удивлялся Ганка. — Но... почему же именно о Кампанелле?
— Да, о Кампанелле, — твёрдо сказал Войцик. — О человеке, всю жизнь мечтавшем о городе солнца. Он ведь тоже много перенёс, он больше двадцати лет просидел в подземной тюрьме и писал там сонеты. Писал, может быть, между двумя допросами, которые всегда кончались дыбой или «испанским сапогом». Помните это: «Я двенадцать часов провисел на дыбе и потерял за это время шестую часть своего мяса». Но пять шестых этого страшного, истерзанного мяса продолжали жить, страдать, бороться и мечтать! Вот что главное, Ганка: мечтать! О городе солнца, который будет построен после того, как его, Кампанеллу, снимут с верёвки и бросят в яму. И он верил, он пламенно верил, что такой час придёт и город солнца будет создан! А какая нечеловеческая сила веры в будущее была у него, Ганка! Я когда-то переводил его сонеты. Помню, он писал в тюрьме:
Заклеймено проклятьем без предела То сено, что нескошенным истлело. Вот так же будет поздно или рано И с царством многолетнего тирана.Он помолчал.
— И вот, я так же сижу в тюрьме, как и он, я так же борюсь за освобождение своей родины, но только я счастливее его: я знаю, и твёрдо знаю, что город солнца непременно будет построен, а он мог только мечтать об этом.
— Да, — сказал Ганка, — я теперь тоже верю в это. Но я ещё не заслужил того, чтобы вступить в этот город. Я не сделал ничего, чтобы миру было светлее.
— Но вы знаете, что нужно делать? — спросил Войцик.
Ганка посмотрел на него.
— Кажется, знаю, — сказал он коротко. Они оба помолчали.
— И вот сегодня, — сказал вдруг Войцик, — я умираю за него, хотя у меня в нём нет ни одного знакомого. Вы знаете, — спросил он неожиданно и совершенно вразрез разговору, — что такое смирительная рубашка?
Ганка посмотрел на него удивлённо.
— При чём же... — заикнулся было он, но сейчас же ответил: — У Джека Лондона есть целый роман о ней. Он, кажется, так и называется «Смирительная рубаха».
— Это что-то о переселении душ и странствии по временам и пространствам? — поморщился Войцик. — Знаю, читал! Нет, это что! Я говорю про настоящую смирительную рубаху. Вас затягивают в неё так, что тело начинает сразу болеть и пульсировать так, как одна сплошная рана... Ах, какая это боль! У вас сразу же отмирает тело, отмирает, но продолжает чувствовать, как будто вас положили на швейную машинку и прострочили несколько раз. Потом вам загибают руки и пропускают через ноги. Одним словом, затягивают узлом... И кровь заливает глаза, вы лежите и только одной полоской живота касаетесь пола, всё остальное находится в воздухе. Через пять — десять минут вы теряете
Он не успел докончить. Отворилось маленькое круглое окошечко на двери и сейчас же захлопнулось. Потом загремели ключи.
— Это за вами! — быстро сказал Войцик. — Скажите, что я засмеялся и плюнул вам в лицо. Про Дофинэ вы мне не сказали: забыли фамилию.
Он обернулся на дверь — её всё отпирали — и быстро сунул Ганке руку.
— Когда вы возвратитесь, меня уже тут не будет. Но вспоминайте иногда обо мне, если вам всё-таки удастся увидеть, как строят город солнца...
Внезапно он отскочил от Ганки.
Дверь приоткрылась. На пороге стоял солдат с бумагой в руках.
— Ганка, — вызвал он, — собирайтесь!
— До свидания, Войцик, — сказал Ганка.
Войцик ничего не ответил.
Когда дверь закрылась и звонко щёлкнул замок, он опять выдвинул на середину камеры табуретку и расставил шахматные фигуры в том порядке, как они стояли до прихода Ганки. Он сделал несколько ходов, покачал головой и смешал фигуры.
Потом встал и заходил по камере.
— Так-то, Ганка! — сказал он, останавливаясь перед дверью. — Так-то, дорогой! Может быть, вы и не убьёте Гарднера, но всё-таки, всё-таки...
Глава седьмая
Миссия, которую Курцеру пришлось взять на себя, была ему явно не по сердцу.
Не то чтоб этому хорошо выдрессированному, цепкому, умному и совершенно беспринципному человеку претили воспоминания о пережитом им некогда унижении. Этот дикий крик, ругань на двух языках сразу, летящие кости, бесноватая фигурка профессора — всё это теперь, за давностью лет и огромностью событий, происшедших за этот промежуток, совершенно выветрилось из памяти и теряло свой обидный смысл, и не родственные чувства говорили в нём и уж конечно не совесть, в существование которой он не верил и в свои лучшие годы. Никак не всё это заставляло его отказываться от поручения, навязанного ему ведомством, с которым он не был связан уже пять лет. Он отказывался потому, что считал совершенно бесполезным, смешным, а для себя так и просто унизительным действовать так, как ему предлагали.
— Этакая мерзость! — говорил он, и даже его красивые губы кривились при этом, как от сильного отвращения. — Боже мой, что за мерзость и идиотизм задумали эти мартышки!
И когда в министерстве речь дошла до этого, он тоже (хотя, конечно, далеко не с такой энергией и ясностью) высказал примерно те же мысли.
— К чему эта актёрская игра? — сказал он недоуменно, разводя руками. Эти хитросплетения и интриги? Что это за смесь великого инквизитора с чиновником гестапо, когда для разрешения всех этих вопросов требуется вот! — и он слегка хлопнул себя по карману.
Но маленький черноволосый человек с длинным черепом, большими, лунатическими, как у ночных птиц, глазами в ответ на это честное и туповатое — нарочно туповатое — недоумение только улыбнулся и покачал головой.
— Мы должны группировать вокруг себя лучшие умы Европы, — сказал он. Выиграть войну физически на поле сражения, — это, разумеется, очень много, — он поднял кверху палец, — очень много! Но ещё далеко не всё. После этого её надо ещё выиграть и морально, в умах людей. Помните, что самые великие события совершаются в мозгу. Вот чего не понимают бравые молодцы из военного ведомства.