Обида
Шрифт:
В менее патетический час он сравнивал это свое достоинство попросту с липучей бумагой – любая живность спешит к ней приклеиться.
Бурский, бывалый вуайерист, бросил однажды:
– Мы – соглядатаи.
Это двусмысленное определение Женечка Греков признал самым точным.
Взгляд, обнимающий всю картину и не теряющий тех подробностей, которые живут в неприметности, понадобится в ближайшее время.
Всматриваясь в дорожную ночь, он думает о своей поездке. Гонит тревогу. Может быть всяко.
Пока
Но ведь случаются повороты, галактики разных эпох сближаются.
А поезд летит, колесный гром все одержимее, тьма непроглядна. Еще полночи до города О.
2
Поездка, предпринятая Грековым, нуждалась в тщательной подготовке.
Любая небрежность здесь исключалась.
Первоначальная цель состояла в том, чтоб понять, насколько стихийной, не подлежавшей регламентации, была деятельность различных групп, которых в его кругу называли “национально озабоченными”.
Греков, как все его собеседники, плохо верил в неуправляемость подобного самовыражения. Он понимал, что на поверхности ему предстает лишь видимый фон, лишь звуковое оформление, потребуется много усилий, чтобы за явным возникло скрытое, приотворилась некая дверца.
Идея подобного расследования, бесспорно, принадлежала Женечке. Он вообще всегда подчеркивал, что выбор делает суверенно.
Однако на деле заявленный замысел, чем больше Греков его разминал, конечно же, претерпел изменения. Встретиться с воспаленным юношеством – не первостепенная задача. Такие беседы Женечка читывал, были они удручающе сходны, не говоря уж о том, что его не привлекали перепевы.
Встречи должны были нечто высветить, что именно – он представлял еще смутно, и тут не обошлось без подсказки.
В редакции его предложение было одобрено и принято, но знали о нем два-три человека, и в их числе – многоопытный Бурский. В узости круга посвященных не было ничего удивительного. Действовать необходимо о п р я т н о, не допуская лишнего шума. Подводных камней хватало с избытком. Начать с того, что фигура посредника должна быть выбрана безукоризненно.
Не сразу, точно боясь ошибиться, сведущие люди назвали скромное имя
Марии Камышиной.
Нельзя сказать, что Греков впервые услышал его – он и до этого знал, что такая поэтесса трудится на среднерусской возвышенности, переходящей в родной Парнас. Но было непросто найти к ней тропку.
Камышина журналистов не жаловала. Впрочем, как бо€€льшую часть человечества.
Женечка обратился к Бурскому.
– Понтифик, – сказал он, отбив поклон. – Один вы можете все и вся.
– Особенно –
– Поэтому я и тревожу вас.
– Кто вам занадобился? И не тяните.
– Мария Викторовна Камышина, – смиренно сказал Женечка Греков.
Бурский мрачно осведомился:
– Сплетен наслушались?
– Боже избави, – воскликнул Женечка.
Бурский помолчал и сказал:
– Не отрицаю, я ее знаю. Точнее сказать: я ее знал. Но толку вам от этого – чуть.
Голос его звучал сердито. Греков понял, что Александр Евгеньевич не расположен откровенничать.
– Я, кажется, допустил промашку?
Бурский раздраженно поморщился.
– Вы ни при чем. Но суть такова, что мое обращение к Марии
Викторовне возымело бы обратное действие.
Женечка осторожно спросил:
– Тут есть история отношений?
– Истории нет, отношения есть. Впрочем, вполне односторонние. Дама меня терпеть не может. Ни в чем перед ней не провинился, но именно это обстоятельство когда-то лишило ее равновесия. Так случается, можете мне поверить. Вам тоже не миновать таких казусов. Поскольку, как уверяет общественность, вы – молодой человек с обаянием. Так вот
– оно вас и подведет. Поэтесса однажды мне сообщила, что обаяние, на деле, есть изощренный вид проституции.
– Круто.
– И главное – несправедливо, – сказал меланхолически Бурский. – Если оно у меня и было, я же не пускал его в ход.
Женечка был огорчен разговором, на Бурского он привычно рассчитывал.
Мэтр к нему благоволил. Теперь же вновь предстояло думать, как приблизиться к неприступной женщине. Однако спустя несколько дней
Бурский сказал с довольной усмешкой:
– Греков, появилась идея. Правда, ее претворение в жизнь многоэтапно и стадиально. Нам предстоит первый этап: мы с вами приглашены на кофий. Причем – колумбийский, прошу оценить. Пивал я его в златые дни – это осьмое чудо света. В субботу нас ждут, оденьтесь продуманно.
Женечка не успел удивиться, Бурский отечески рассмеялся.
– Не напрягайтесь. Не так все страшно. Я вас свожу к своим старым приятелям. Надеюсь, о композиторе Ганине вы кое-что слышали, но и жена его в высшей степени достойная дама.
О Ганине Бурский мог и не спрашивать – кроме симфоний и концертов
Борис Петрович выпустил в мир несколько подхваченных песен. Бурский сказал, что первое время Ганин по-детски переживал, что популярности он обязан не опусам, признанным музыковедами, а шалостям и звучным мелодиям – бывает же необходимость в заработке! Однако чем большее благополучие они приносили в ганинский дом, тем благодарнее он относился к этим успешным побочным деткам. И примирился с тем, что у славы облик не столько академический, сколько грубовато-плебейский.