Обида
Шрифт:
– Нет, это было бы необаятельно.
– А что же тогда?
– Ну, например: приехали за мной поухаживать.
Смена мелодии. Но он не расслабился. И озабоченно произнес:
– Да, это было бы обаятельно. Но боязно.
Она усмехнулась:
– Боязливым ничего не обламывается.
– Не за себя я боюсь, а за вас.
– И за меня бояться не надо. Женщины – они хитрожопые. Нужно уйти – отгрызет свой хвост, и поминай как ее звали. Подружка моя мне рассказала: одну шалаву супруг засек. С любовничком. Дал железную клятву: пришьет ее собственной рукой.
Вот оно как, боязливый Жека.
Что-то ты с ходу развеселилась. А впрочем, нет дыма без огонька.
Гость из столицы мог показаться. Как говорится, свободная вещь.
Свежие люди всегда притягательны. Да, москвичей не очень-то любят, а все-таки есть у них свой манок.
Он искоса взглянул на нее. Откуда взялся у дискоболки этот орлиный нос с горбинкой?
В окнах качался зыбкий свет зажженных ламп, в коричневых гнездах ворочалась скрытая от него вязкая неспешная жизнь. Ветер доносил из дворов и палисадников пряную одурь. Ему подумалось, как здесь любятся средь белой черемуховой кипени, когда наливается силой и жаром принявшая в себя семя земля.
5
Командировка не из простых. Но я не вздыхаю над Женечкой Грековым, ибо предвижу его судьбу. Знаю, что скоро, совсем уже скоро, он, с его норовом, с тем же азартом, ринется штурмовать словесность, и я завидую исступленно, прежде всего неистощимому, немереному запасу времени. Во рту пересыхает от зависти уже при одной лишь мысли о том, сколько бумаги он изведет, сколько найдет – с течением времени
– точных необходимых слов, сколько они ему принесут головокружительной радости, медленно притираясь друг к дружке, принюхиваясь одно к другому.
Мысленно вижу я эти оранжевые, дурманные, колдовские утра, когда, отряхнув капли воды с бритого свежего лица, вздрагивая от нетерпения, бросается он за письменный стол.
А день еще только начинается, весна в зените, и впереди долгое плодоносное лето – за этот срок Женечка Греков испишет одну, вторую и третью стопку послушной ему бумаги. Чего бы ни дал я, чтоб оказаться на месте этого Арамиса и видеть перед собой бесконечную, теряющуюся в вешнем дыму, счастливую вереницу дней.
В строгих пластмассовых стаканчиках вытянулись, меня поджидая, схожие с копьями карандаши, заточенные со вчерашнего вечера. Простые
– стройные, неразличимые, как близнецы, и рядом: цветные – дородные, важные, при этом знающие себе цену. Яростный красный, задумчивый синий, решительный черный, любимый зеленый с весточкой об апреле и мае, о поле, о саде, о стадионе. Я озираю своих солдат и только шепчу: дай, господи, силы – однажды я напишу свою книгу.
По ветхой, видавшей виды лестнице поднялись на второй этаж. Ксана два раза стукнула в дверь, потом приоткрыла ее, просунула в открывшийся зазор свою голову. Прядки, не собранные в пучок, скользнули в трогательную
Они вошли в небольшую комнату, едва ли не половина ее была занята массивным столом. На нем громоздились кучами книги и разбросанные повсюду листы. На крохотном пятачке столешницы, свободном от книг и от бумаг, стояла исполинская кружка.
Близ стола сидел молодой человек лет тридцати или близко к тому, с зачесанными назад волосами, с несколько удлиненным лицом, в коричневом свитере под пиджаком. Грекову бросились в глаза нервные узловатые пальцы – он то сжимал их, то разжимал.
За столом же на старомодном стуле с высокой пирамидальной спинкой, плотно приникшем к беленой стене, сидел коротенький человек, почти невидимый за бумагами. Миниатюрные ручонки были скрещены на груди.
Лет ему было чуть больше шестидесяти.
Женечка Греков не сразу понял то, что хозяин стола – альбинос. Его вызывающе белые волосы были смягчены сединой, должно быть, недавней, и поэтому еще нерешительной, не прижившейся. Пугающе светлые зрачки целились в мир, точно две пули.
Его молодой собеседник встал. Хрустнув узловатыми пальцами, он стиснул Женечкину ладонь.
– Арефий, – назвал он себя. – Присаживайтесь.
– Рад встрече, – сказал коротыш за столом. – Благодарствую. Не поленились приехать.
– Ездить – это моя профессия, – учтиво ответил Женечка Греков.
Но альбинос не согласился.
– Для москвича это близко к подвигу. Я сам москвич. Хорошо это знаю.
Все мы прикованы к колеснице. Ксаночка справилась с поручением?
– Я старалась, – заверила Ксана.
Греков лояльно улыбнулся:
– Иной раз приятно пожить под опекой.
– Патерналистское замечание, – весело сказал альбинос. – Но естественное. Что же, приступим к исполнению взаимных обязанностей.
Время – единственное богатство.
Ксана шутливо толкнула Арефия в сторону двери и сказала:
– Беседуйте. Будет что надо – кликните.
Оставшись с Женечкой наедине, хозяин привстал и произнес:
– Теперь познакомимся. Вы – Греков. Евгений Александрович Греков.
Надеюсь, я ничего не напутал.
– Все точно.
– А я – Серафим Сергеевич. Фамилия моя Ростиславлев. Думаю, она вам знакома. Что называется – на слуху. В пестром ряду этикеток и штампов есть обязательная вакансия националиста и почвенника. Я ее оккупировал прочно.
– Орган, который мне предложил заняться известной вам проблемой, печатает всех и обо всех, – корректно напомнил Женечка Греков.
– Знаю-с. Ниша вашего бренда – так, кажется, теперь говорят – всеядность с претензией на солидность. Но все это не имеет значения.
Сам я давно уже не читаю, что пишут обо мне борзописцы. Нужно успеть написать самому. Годы мои не дают мне права тратить свой срок на пустяки.
Женечка осторожно сказал:
– Мне говорила Мария Викторовна, что здесь вас ничто не отвлекает, и вы завершаете труд своей жизни. Сказала и то, как его ждут.