Обида
Шрифт:
— А ребятам нравится. У нас все такие курят.
— Много твои ребята понимают, — добродушно сказал отец. — А пачку-то давай сюда.
Сережка и сам не мог понять, что с ним происходит. Он уж и рот открыл, чтобы сказать что-то резкое, обидное и, как обычно, заострить разговор, довести его до скандала, а затем, обиженно поджав губы, выскочить на улицу и проболтаться до позднего вечера, зная, что отец панически боится скандалов и к вечеру отойдет сам по себе, но тут, вместо того чтоб начать задираться, он безропотно залез в карман, пошуршал целлофаном, неуверенно вытащил пачку и протянул отцу. Павел Егорович еще раз неодобрительно хмыкнул, повертел пачку в руках и кинул на кухонный столик.
— Что ж, они так и будут здесь лежать?
— Ну убери куда-нибудь… А то выброси в мусоропровод, — устало сказал Павел Егорович и вышел из кухни. Уже раскинувшись в новом кресле, он услышал, как заскрежетала и хлопнула крышка мусоропровода.
Павел Егорович прикрыл глаза и весь как-то обмяк… Ядовитый мебельный лак будто разъедал веки. Ему стало казаться, что он не сможет жить в этом запахе, что не сможет заснуть сегодня ночью. Вдруг как-то само по себе в мозгу оформилось слово: «Попался». Отчетливо представилось, что идти некуда. У него нет другого дома с другими запахами, нет другой работы, других друзей.
«Так что же ты, на самом деле, нажил, — думал он о себе и как бы не о себе, как бы впервые отстранившись и посмотрев на себя со стороны. — Что же ты нажил за сорок три года? Вот дом, друзья, твой мир… Он тебе казался таким прочным, устойчивым, трудно, по кирпичику, построенным. Ты его сам лепил и думал, что уж он-то не подведет. Будет стоять всю жизнь… И что же? Такая мелкая, пустая ерунда, какой-то насморк — и все зашаталось? Где же тут прочность? Где устойчивость? Но ведь так же не может быть. Это временно. Вот когда завалил первую, самую трудную сессию в институте, тоже казалось, что все кончилось. Но потом прошло… И Варя поняла и помогла. И сейчас у меня есть Варя. Она и теперь меня не подведет. А к остальному можно притерпеться. Ничего… Не велик барин… И Сережка вон… Ты думал, он зафырчит на тебя, хвост поднимет, а он уважает. И любит, наверное. Если б не любил, то и не уважал бы…»
— Пап, я пойду погуляю, — прервал его размышления Сережка.
Павел Егорович открыл глаза. Серега стоял в дверях уже одетый, и видно было, что спрашивает он из чистой проформы. Разрешат ему или не разрешат — он все равно уйдет. И Павел Егорович вяло и неопределенно махнул рукой и вздрогнул, когда Сережка хлопнул дверью. И вдруг испугался: «А что, если и Варя?..» У него даже закружилась голова и перед глазами поплыл новый мебельный гарнитур. Он поднялся и стал торопливо одеваться. Он не знал, куда идет, зачем, от чего уходит, в конце концов он просто выбежал на улицу.
* * *
Павел Егорович не понимал, что с ним происходит, почему он бесцельно бродит по вечерним холодным улицам, почему с завистью и подозрением вглядывается в чужие теплые окна, а если б ему кто-то сказал, что он просто ищет выход и пока не видит его, он не поверил бы. Впрочем, через какое-то время он отчасти успокоился и стал находить свое новое положение даже забавным. Он, и сам того не желая, никак к этому не стремясь, вдруг начал узнавать о людях больше, чем знал вчера.
Раньше он шел в толпе, почти никого не замечая, и толпа обтекала его, безликая, бесцветная, как вода, и нужно было кому-то уж очень сильно постараться насчет своего внешнего вида, чтобы заслужить пристальный взгляд Павла Егоровича.
Теперь же однородная, вязкая толпа будто бы развеялась. Его обгоняли и шли навстречу отдельные люди. И каждый,
* * *
Вдруг запахло чем-то настолько знакомым и родным, что Павел Егорович даже споткнулся. Запах нес высокий крупный мужчина с самоуверенной, чтобы не сказать — надменной, походкой. Он шел прямо на Павла Егоровича и, посмотрев с каким-то смыслом ему в глаза, тотчас намеренно отвернулся с подчеркнуто безразличным видом. Лицо высокого мужчины показалось Павлу Егоровичу тоже знакомым, как и запах. Они разминулись. Павел Егорович оглянулся и пристально посмотрел в спину высокому. Нет, он не мог вспомнить, откуда ему известен этот запах и этот человек. Но ему казалось, что если он не вспомнит, то произойдет что-то непоправимое. Конечно, Павел Егорович не думал именно такими гладкими словами, мысли его суматошно и растерянно метались, потому что знакомый ему незнакомец с каждым шагом удалялся все дальше и дальше и готов был вот-вот врасти в монолит вечерней толпы.
Наконец Павел Егорович решился и, наплевав на приличия и на то, как смешно и подозрительно будет выглядеть со стороны, решительно повернулся и суетливо затрусил вдогонку за этим человеком. Он даже обогнал его на десяток-другой шагов (а сделать это было нетрудно, ибо незнакомец двигался вальяжно, не роняя в толпе своего достоинства) и завернул к нему навстречу. И опять ничего не вспомнил. Незнакомец посмотрел на него — на этот раз уже с определенным смыслом. Павлу Егоровичу показалось, что по его лицу скользнула ядовитая усмешка. Незнакомец уже не отвернулся, и они так и разминулись глаза в глаза.
Когда Павел Егорович, проклиная свое любопытство и слабохарактерность, еще раз проделал этот же маневр, мужчина остановился и, не убирая с лица насмешки, сказал:
— Ну что, узнал наконец?.. И на том спасибо, что хоть с третьего захода узнал…
И тогда Павел Егорович узнал его по голосу. Это был Колька.
Если люди встречаются редко, от случая к случаю, то с ними порой происходят забавные вещи. У них вдруг возникает ощущение, что долгих лет разлуки не было, что это время вдруг как-то выпало из жизни. И чем сильнее они изменились и внешне и внутренне, тем острее они вдруг начинают ощущать себя прежними, какими расстались несколько лет назад. Причем каждый, глядя на растолстевшего товарища, думает: «Надо же, что годы-то с человеком делают…» — но себя представляет прежним и неизменным и потому позволяет себе и тон и шутки, уместные лишь два десятка лет назад. И если один из них был раньше под влиянием другого, то, как бы он с тех пор ни вырос в чинах и положении, он снова в одно мгновение попадает под влияние и, что самое интересное, нисколько этим не тяготится. Ощущение вдруг вернувшейся молодости окупает все.
— Колька! — закричал Павел Егорович, забыв о своем конфузе и о том, что вокруг тесно идут люди. — Колька… — мурлыкал Павел Егорович и пытался похлопать старинного друга по плечу.
— Пашка, — глухо проурчал высокий и положил ему руки на плечи, рывком придвинул к себе, и Павел Егорович уткнулся в отвороты его жесткого пальто и с наслаждением втянул в себя знакомый до головокружения запах. — А я смотрю — Пашка, — говорил Николай, не выпуская Павла Егоровича из рук, а лишь чуть отстраняя, чтоб еще раз полюбоваться, — а он идет и нос в сторону… Ну, думаю, ладно, мы тоже гордые. Гляжу — другой раз плывет навстречу, глазам не поверил. Я ведь только на третий раз догадался, что ты никак меня не признаешь. — И на этих словах он еще больше, насколько хватило рук, отодвинулся, чтобы продемонстрировать себя, изменившегося.