Обида
Шрифт:
Растроганный Павел Егорович часто моргал и пытался что-то сказать. Сережка летал из кухни в комнату с довольным и заговорщическим видом. Видно было, что все эти мужские дела ему очень нравятся.
— А скоро ли Варвара Алексеевна придет? — спросил Белкин.
— Мама звонила и сказала, что задержится, — отозвался Сережка. Он стоял в сторонке у окна и делал вид, что внимательно смотрит на улицу.
— Пал Егорыч, — понизив тон, сказал Торчинский, — неудобно как-то, понимаешь. Парень хлопотал, переживал… Пускай посидит с нами.
Сережка
— Конечно, конечно, — сказал Павел Егорович.
— Серега, — приятельски крикнул Торчинский, — а ну давай сюда, к нам!
— У меня здесь чайник, — дрожащим от жалости к себе голосом отозвался Сережка.
— Бог с ним, с чайником, тебя все ждут, — сказал Торчинский.
— Давай, Серега, в самом деле неудобно.
Сережка, чуть помедлив, вошел в комнату и придвинул еще один стул к столу. Торчинский налил ему четверть рюмки коньяку и посмотрел на всех с таким видом, будто хотел сказать: «Ничего, ничего, я знаю, что можно, а что нельзя».
— Я предлагаю тост за Варвару Алексеевну, — сказал Белкин. — Пьется стоя. Больные могут не вставать…
— И все-таки коньячок — напиток богов! — сказал Торчинский, не спеша отправить в рот кусочек лимона и вкусно причмокивая.
— Да, в самом деле прекрасный напиток, — вежливо отозвался Павел Егорович, хотя совсем не почувствовал запаха.
Белкин, прожевывая лимон и кисло морщась, согласно закивал головой.
* * *
Здоровье Павла Егоровича пошло на поправку. Грипп отпустил, только ощущалась легкая слабость, неуверенность в движениях и походке.
Павла Егоровича беспокоило одно маленькое обстоятельство, которого он немного стеснялся и потому скрывал от всех. К врачу он пока тоже не обращался по той же причине.
На третий день болезни, то ли вследствие сильного и изнурительного насморка, то ли в виде одного из осложнений, которыми так богат грипп, у Павла Егоровича пропало обоняние. Пропало так решительно, что Павел Егорович не ощущал ровным счетом никакого запаха. Иной раз он специально подносил к носу открытый пузырек с крепким нашатырным спиртом, глубоко втягивал в себя воздух и ничего, кроме легкого холодка и пощипывания в области дыхательного горла, не испытывал.
* * *
Вскоре Павел Егорович поправился окончательно, и врач, высокий и угрюмый молодой человек, тот самый, что приходил к нему домой, в последний раз тщательно осмотрел его.
— Ну вот, теперь все в порядке. Однако, — он строго взглянул на Павла Егоровича, — никаких нагрузок в первое время. Вы занимаетесь гимнастикой? — неуверенно спросил врач, оглядев с ног до головы когда-то крепкую, а теперь
— Да как вам сказать, — застеснялся и заежился от поползших по нему крупных мурашек Павел Егорович, — в армии занимался… Там все занимаются, и я…
— Та-ак, — протянул врач и чуть-чуть расправил свои широкие, сухие и какие-то даже плоские плечи. — По профессии вы… — он заглянул в больничный листок Павла Егоровича, — начальник планового отдела. Понятно… — осуждающе закончил врач.
Он шагнул к Павлу Егоровичу и несколько даже бесцеремонно пощупал его руки и плечи, нажал на живот.
— Неправильно живете, — сказал врач и вопросительно посмотрел на Павла Егоровича, будто ожидая, что тот возразит. — Ведете неправильный образ жизни, — продолжал говорить врач, расхаживая по кабинету и глядя в больничный листок, словно именно там он черпал свои познания о жизни Павла Егоровича. — Возраст у вас еще не критический, в наше время сорок три года — это не возраст, а организм в безобразном состоянии. — Он коротко и строго взглянул на пациента. — Да вы одевайтесь, одевайтесь.
Павел Егорович уже успел немного озябнуть и обрадовался разрешению одеваться. Кое-как, наспех натянув на себя одежду, он присел и, виновато улыбаясь, но с чувством огромного облегчения, приготовился слушать.
И молодой врач переменил выражение лица на более мягкое, словно вид одетого Павла Егоровича внушал ему большее уважение и к его возрасту, и к общественному положению.
Врач присел к столу и начал внимательно просматривать историю его болезней. Павел Егорович, вытянув шею, старался прочесть непонятные слова в своей карточке, написанные непонятным докторским почерком и перевернутые вверх ногами. Ему казалось, что в этой карточке написано о нем такое, что узнать было бы и любопытно и страшно.
— Понимаете, дорогой мой, — все еще несколько покровительственно, но уже мягче и ласковее сказал доктор, — ваш организм рассчитан на сильные физические нагрузки. Очевидно, тут дело не только в наследственности, но и в образе жизни, который вы вели в молодости. Так я говорю?
— Видите ли, — рассудительно начал Павел Егорович, невольно попадая в тон врачу, — в молодости мне действительно приходилось много заниматься физической деятельностью, но почему это должно теперь плохо сказаться на моем здоровье?
— Сердце… — многозначительно сказал врач, — ваше сердце привыкло к значительным нагрузкам, а когда они резко исчезли, стало жиреть и слабнуть. Я не хочу сказать, что положение ваше критическое, — молодой врач, очевидно, любил это слово, — но до этого уже недалеко. Вам нужно двигаться, это единственное лекарство. Больше ходить, может быть, даже вернуться к занятиям спортом. Очень полезен в вашем возрасте теннис. Ну а зарядка по утрам — это обязательно. Я не хочу вас запугивать, но если вы срочно не возьметесь за себя… Нужно менять, менять образ жизни, и чем скорее и решительней, тем лучше.