Обидная теория невроза. Том первый

Наклюцкий Дмитрий

В любом случае жить как-то надо, все остальные «мужики» такие же (а может и хуже), а в одиночку не выжить. Понятно, что никакие эти установки не помогут пережить тот факт, что это насилие (мозг будет реагировать на это соответствующе).

Попробуйте провести мысленный эксперимент: Представьте, что психолог вас ударил. Представили? Вряд ли вы к нему придёте. Но нас, тем не менее, интересует ситуация, где вас не приводят насильно. А если он скажет (и докажет), что это для вашей пользы? Кто-то уже засомневался, но…больно, то всё равно. А если вас каждый сеанс будут хотя бы пару минут избивать и говорить, что это необходимо (и доказывать). Причём доказывать аргументированно, даже так, что верится. Ну, к примеру, для пользы науки. Больно станет меньше? Меньше вы будете ненавидеть того, кто бьёт? Да, наверное, у некоторых сместится ненависть на сам процесс. На сам поход к психологу. Даже, допустим, что за эти сеансы вам будут платить зарплату и дадут «социальный пакет»… не будем развивать эту тему дальше. Мы рискуем выйти на причины модной проблемы: «выгорание на работе». А книга не об этом.

Цитата:

Тема моей статьи – влияние травмы, полученной родителями при Катастрофе, на следующее поколение. В некоторых семьях родители делятся пережитым с детьми, в других же – родители отрекаются от пережитого (знают и не знают о своей травме), что приводит к определенному замешательству у детей. Это может повториться при анализе таких детей, когда в замешательство приходит аналитик: нельзя работать с тем, чего не знаешь, до тех пор, пока секрет не раскрыт.

Хотя многие европейские коллеги, спасшиеся бегством, приносили в Великобританию предупреждение о нависающей беде, никто из них не мог предвидеть размеров геноцида,

разразившегося в Европе в двадцатом столетии. Приток европейских коллег обогатил Британское психоаналитическое общество: среди них был сам Зигмунд Фрейд со своей дочерью Анной. Еще раньше из Берлина приехали Мелани Кляйн, Паула Хайманн и дочь Карла Абрахама. Позднее к ним присоединились другие члены Германского Общества, и среди них – Барбара Лантос, Хильда Маас и Эдит Людовик. Из Вены приехала Эльза Хелльман. Следовательно, европейские коллеги, влившиеся в Британское Общество, могли на основании своего личного опыта знать о терроре против евреев и понимать весь ужас торжества Адольфа Гитлера. Они могли быть сочувствующими слушателями для беглецов и выживших. Тем не менее, эта часть аналитиков опубликовала только две статьи, касающиеся проблем выживших детей. Анна Фрейд сообщила о наблюдениях, проведенных ее сотрудниками над группой детей, заключенных в один из концлагерей и после их спасения вывезенных в Англию всей группой (А.Фрейд, 1951). Несмотря на то что некоторые дети проходили анализ у членов Хампстедской Клиники, была опубликована только одна статья Эдит Людовик Джиомрой (1963) с описанием анализа одного из них. И тем более теперь, когда представители старшего поколения давно скончались, второе поколение аналитиков (к которому я принадлежу) не обнаруживает интереса к проблемам выживших и их детей. Словно молчание, которое окутывало старшее поколение выживших и удерживало их от рассказов детям о своем прошлом, отразилось в молчании второго поколения аналитиков, которые не слышат того, о чем выжившие и их дети не могут сказать открыто. Следовательно, скорбь о шести миллионах умерших и о муках родных и близких не подвергается аналитической проработке, так как эти лица остаются тайной прошлого пациентов и их родителей.

Чудовищная травма и трагедия Катастрофы, страдания европейских евреев сказались на моем поколении – мы жили в это время. Многие выжившие, освобожденные из лагерей или прошедшие подполье, обнаружив, что их семьи больше нет, были вынуждены покинуть родную страну, где им не было места, и эмигрировать. Многие уехали в Израиль, где трагическая реальность их прошлого могла быть постепенно принята их друзьями-евреями, а их позор и потеря достоинства могли быть проработаны в идентификации с молодой и сильной нацией. Скорбь о потерях мог с ними разделить весь народ, который учредил День Памяти Холокоста, организовал музеи, архивы и воздвиг Мемориал шести миллионам замученных. Открытое признание и пациентом и врачом реальности пережитого Холокоста, эмпатия израильских аналитиков помогли многим жить вновь. Сочувствие и открытый контрперенос аналитика помогают пациенту вновь прожить травму в аналитическом пространстве с целью получить доступ к инфантильным конфликтам и эмоциям, которые им предшествовали, и достичь облегчения.

Подобной атмосферы не существовало в Великобритании, где нашли убежище многие выжившие. Не было общественного признания их трагедии; многие из уцелевших прятались и молчали. Таким образом, выжившим, их детям и психотерапевтам, к которым они обращались, не надо было прилагать особых стараний, чтобы достичь состояния сознания, описанного Фрейдом (1925) как «слепота зрячего, когда он знает и в то же время не знает определенных вещей». Фрейд назвал это состояние сознания (непсихотическую форму отрицания) отречением (die Verleugnung). В 1939 году он писал о нем, как о полумере, в силу того, что «отречение всегда сопровождается знанием. Поэтому две противоположные и независимые установки приводят к расщеплению Эго». Баш (1983) предполагает, что при отречении, в отличие от психиатрического отрицания, забывается только значение вещей, но не их восприятие. В области между расщепленными частями сознания может развиться состояние, близкое к психозу, откуда произрастают тайные умопостроения, фантастичные и нереальные, которые придают смысл жизни пациента. По моему мнению, это дилемма выживших. Такое состояние сознания в художественной форме описано Эли Визелем: «Начни мы говорить, мы поняли бы, что это невозможно. Пролив хоть слезу, мы всех утопили бы в ней. Люди отказывались слушать, понимать, сочувствовать. Пропасть легла между нами и ими, между теми, кто выстрадал все, и теми, кто об этом читал».

Как показал мой клинический опыт, отречение препятствует общению выживших с их детьми. Ребенок выжившего может ощущать, что у родителей есть тайна, о которой никогда не говорят, но она чувствуется. Это может породить сильно сексуализированные садомазохистские фантазии, которые воплощаются в воображении во время мастурбации и отыгрываются во взрослых взаимоотношениях и в переносе и контрпереносе в аналитических отношениях. С другой стороны, многие дети выживших, любящие своих родителей, страстно желают спасти и исцелить их от боли и тоски, возместив им утрату любимых объектов. Они, следовательно, бессознательно идентифицируют себя с этими утраченными объектами или даже превращаются в них ценой собственной идентичности. Многие такие дети, не зная о тайне, все же чувствуют, что они замещают собой тех, кто погиб при Катастрофе. Бессознательно их тяготит бремя болезненного чувства долга перед родителями, чье счастье зависит от них. Они могут принять эту задачу или отвергнуть ее. Так или иначе, отделение и индивидуализация в положенное время жизненного цикла становятся труднодостижимыми.

Аналитическая работа с выжившими при Катастрофе привела меня к убеждению, что завершению горького траура (когда утраченные объекты не забыты, но о них уже не вспоминают ежедневно) мешает именно чувство вины выживших. Многие выжившие живут в двойной реальности, в которую новые объекты ассимилируются, не замещая старых. Для этих выживших замена убитых объектов или их забывание бессознательно возбуждают чувство вины не только за то, что они убивали и хоронили их в своей фантазии, но и за то, что пережили их. Многие из выживших, чьи родные погибли при Катастрофе, страстно желали подарить здоровых детей миру, в котором больше не царят смерть, бесчеловечность, террор и садизм. Те, которые потеряли свою первую семью, вновь вступили в брак и завели других детей, испытывают особенно мучительную дилемму. Первая семья по-прежнему жива в душе уцелевшего. Вторая семья и дети только замещают первую, так как те не были оплаканы и забыты. Такие родители, следовательно, не способны обеспечить вторым детям в ранних объектных отношениях надежный фундамент безопасности и защищенности. Пережитое матерью во время Катастрофы может сказаться на ее способности сочувствовать и быть эмоционально доступной для своего ребенка. Это в особенности верно для женщин, потерявших в Катастрофе детей. Мы знаем из анализа женских сновидений, что умерший ребенок никуда не уходит из глубин сознания матери. По моему опыту, на вторых детях менее сказывается трагический опыт отца, чем матери (именно она осуществляет первичный уход за ребенком), и если при Катастрофе пострадал отец, то мать все же может обеспечить ребенку базальную защищенность.

Однако многие выжившие успешно ведут активную жизнь, несмотря на лагерное прошлое, их дети вовсе не обязательно несут на себе отпечаток трагедии родителей, и мы мало о них слышим. Психическое развитие ребенка и исход инфантильного невроза зависят не только от его психической конституции, но и от воспитывающего окружения, обеспеченного ему родителями и предыдущими поколениями. Отсюда следует, что родители, которые столько страдали – и в концлагерях, и в трудные времена после освобождения (например в тяжелых условиях лагерей для перемещенных лиц) – не только передают своим детям депрессию и вину выживших, но и ждут от них подтверждения, что все эти страдания были не напрасны (Левин, 1982). От этих детей иногда ждут исполнения всех несбывшихся родительских надежд и мечтаний, словно у детей нет отдельной личности. Большой вред наносят им патологические идентификации родителей, передаваемые детям (Барокас и Барокас, 1979). Тем самым жизнь прародителей и то, какой смертью они умерли, так же как и участь родительских братьев и сестер, формирует специфическую атмосферу раннего детства ребенка, если родители не проработали свою скорбь. Слишком многое остается невысказанным.

Живя через своих детей, родители надеются восстановить, вернуть свою разрушенную семью и хоть как-то возместить себе ту часть жизненного цикла, которую у них отняли. Естественно, многие такие дети становятся для родителей сверхценными и их сверхопекают независимо от того, скрывают в семье тайну Катастрофы или нет. От многих детей ожидают жизни в состоянии непрерывного счастья, чтобы и родители могли быть счастливы. Нормальные колебания детского настроения, агрессия

и боль детей часто не приемлются родителями. Таким образом, сильно затрудняются рост и развитие ребенка на прегенитальных фазах жизни: в силу указанных причин для него оказываются невозможными любовь и ненависть к одному и тому же объекту, враждебность и заглаживание вины, которые в конце концов приводят к формированию целостного объекта. У ребенка не создается той амбивалентности к объекту, при которой понимают и хорошие, и плохие его стороны. В тяжелых случаях эти дети могут вырасти во взрослых, которым трудно признавать собственные аффекты и контролировать их. Они прибегают для этого к первичным способам защиты, таким как отщепление и проекция на других собственных нестерпимых эмоций. Следовательно, опыт родителей осложняет ребенку дифференциацию Собственного Я и объекта, а также нормальные состояния отделения и индивидуализации, независимо от того, делились ли родители этим опытом с детьми открыто или не делились вообще. В последнем случае травма Катастрофы оказывается известной и в то же время неизвестной им. По моему впечатлению, вышеуказанные проблемы не встают у детей так остро, когда родители открыто говорят о своей жизни.

Клинический опыт привел меня к убеждению, что опыт Катастрофы может остаться такой же тайной в аналитическом пространстве, как и в семье, и что обнажения столь невыносимого материала могут избегать по негласному соглашению и пациент и аналитик в совместном состоянии отречения. Вот здесь я и хотела бы обратиться к этой теме: как получается, что определенные моменты остаются невскрытыми при анализе, или же о них сознательно не рассказывают аналитику. Такой материал может быть выявлен и освобожден от искажений с пользой для пациентки, если только аналитик позволит себе услышать в материале пациентки то, в чем она не отдает себе сознательного отчета, а именно – какой удар нанесла Катастрофа ее развитию. Ценой, которую платит аналитик за попытку взяться за работу с невыносимыми для пациентки и ее семьи переживаниями, может быть столь же невыносимый контрперенос. Аналитик рискует временным расстройством собственного человеческого понимания, рискует лично испытать негативную эмпатию, какую испытывают некоторые дети выживших по отношению к трагедии родителей. Может быть, аналитику придется даже пережить (и признать) нечто совсем необычное и шокирующее – она поймет, что бессознательно унижает пациентку, ибо унизить другого нам всем очень легко.

Обращаясь к клиническому материалу, иллюстрирующему избранную мной тему, я бы хотела процитировать Георга Штайнера: «Черная тайна происшедшего в Европе для меня неотделима от моей собственной личности. Именно потому, что меня там не было». Никого из моих пациентов, чьи истории я здесь привожу, «там не было». Все они родились после окончания войны. В интересной статье Надин Фреско (Фреско, 1984) приведено восемь интервью с детьми выживших. Многие из тем, затронутых ею (молчание семьи о Катастрофе, фантазии детей, незавершенная задача оплакивания), фигурировали также в материале моих пациенток и нуждались в аналитической проработке. Две мои пациентки были детьми, рожденными на замену погибшим. Все пациентки несли непосильное бремя – возместить родителям их невозместимые утраты. Неудивительно поэтому, что некоторые из них страдали от чувства вины выживших, так как они были живыми детьми, которые никогда не могли занять в родительском сознании места умерших детей и лишь напоминали им прежний объект любви. Они страдали и от не поддающегося объяснению чувства, что они самозванцы, подмена умершим детям, а между тем у них есть собственная личность и собственная жизнь. Многие чувствовали вину за свой гнев на родителей, которые столько перестрадали, и в то же время отказывались признавать своего ребенка за отдельную-личность. [5]

5

(примечание автора:. Удар катастрофы по следующему поколению. Представлено на: «XXXVII Международный психоаналитический конгресс», Буэнос-Айрес, июль 1991 г. (Dinora Pines). Название: «Бессознательное использование своего тела женщиной».

В общем-то, установки есть, неврозы тоже будут. Это главное. Но, установки не всегда появляются раньше, чем невроз. Вообще часто не ясно, кто появился раньше: «яйцо или курица». Каждую установку надо связывать со всеми остальными. Тогда станет ясно: Это установка, чтоб адаптироваться к поведению, вызываемому неврозом? А к своему неврозу или тем, кто его вызвал изначально? Или это установка, позволяющая жить с какой-нибудь ситуацией: «Не служил не мужик», «никто кроме нас». Классическая проблема. Очень много вариантов.

Для того, чтоб лечить невроз, почти всегда нужно всё разбирать в том порядке, в каком это будет выходить в сознание. И только тогда, когда все, «закрывающие глаза» пациента, установки уйдут, как раз-таки и «покажется головка» невроза. Ведь это пациент создавал все эти установки (синтезировал на основе имеющейся информации). Ему их и нумеровать по иерархии.

А что будет с детьми и внуками дедушки и бабушки? Они наследники всего этого. Это хорошо, если у бабушек с дедушками хватило компенсаторных механизмов, а дедушка не слишком долго прожил и всё сложилось, более менее удачно. Тогда у дочки с сыном будет всего пару культовых проблем. Пару неврозов и, что-нибудь из установок, вроде «плачут только слабые». Плюс трудоголизм, потому что только на работе они чувствуют себя ценными.

А что если всё сложилось неудачно? Окружение подвело, дед бил очень сильно, бабушке не хватало здоровья и спортивных навыков убегать? Начали проявляться акцентуации характера. С войны приехали в колхоз. У крестьян, приписанных к колхозу, до конца двадцатого века не было паспортов (кто ты, если тебя нет?). Безысходность и запустение. Деды рождаются в атмосфере избивания родителями друг друга и параллельно их. Или только их, причём, из бессознательного желания: «хоть из ребёнка, чтоб вырос человек, а не как я, да чтоб образованный был».

На консультациях, часто бросаются в глаза такие «перевертыши». Весь их мир перевернутый. Пациент «взахлеб» рассказывает о том, какой он сильный: «поспорил с байкером, что смогу выдержать сорок секунд пламя горелки, направленной на руку, спор выиграл». Потом рассказывать что последний раз, когда его избивала мать, был случай: «…избила меня проводом, до костей, а я просто спокойно смотрела ей в глаза и она заплакала».

Какие вредные установки вы можете здесь предположить?

Если вы в лоб спросите, «а может у тебя суицидальные попытки, потому, что ты не можешь выдержать обиду и ненависть к матери?», то он только похлопает глазами и скажет, что родители его любят и вообще у него сейчас с ними хорошие отношения. Что будет логичным ответом, потому, что он считает себя ответственным за это, стокгольмский синдром же веё-таки, и потому ненавидит себя. А тело он скажет, что не чувствует, потому что, наверное, это привычка. Да и, вообще, он чувствует в этом своём бесчувствии и холодности, некоторое преимущество перед другими «слабаками» и «нюнями».

При этом, клиент, может жаловаться на что-то из других установок, ну, например, у него нет мужа/жены. Может пожаловаться на то, что часто не понимает, что сказать, когда грустит подруга или на чувство одиночества. Иногда может «не в тему» посмеяться, как потом оказывается над чьим-то горем. Работа ему не нравится: «Ну, а кому работа нравится, деньги платят и ладно». Ну и так далее. Прежде чем начать работать с неврозом, вам придётся развернуть этого человека на 180 градусов (если он ещё захочет, потому что многим итак «норм»). Во всём этом поможет «КПТ».

Много всего. Много факторов, много возможных вариантов установок. Везде нужна «когнитивно-поведенческая терапия» или ДПТ как более современной целенаправленной.

Также «КПТ» может помочь в безнадежных случаях. Да! И такие существуют. Ну, они, конечно, условно безнадежные. Либо акцентуация уже «съела» человека, психоз манифестировался, необратимые изменения наступили. Такие же необратимые изменения при травмах головного мозга или, затяжном употреблении различных психоактивных веществ. Да, даже таких пациентов беспокоят их неврозы и вредные установки. Задача психолога в таком случае «облегчить состояние пациента». Убирая вредные установки, ослабляешь течение невроза, чем делаешь внутренний мир условно-потерянного пациента значительно спокойней. Конечно же, вне фазы обострения. КПТ требует, хоть какой-то мыслительной деятельности.

Здесь, мы вкратце обмолвимся о пациентах, у которых обида по какой-то причине локализировалась в голове, но ярких психотических симптомов ещё не появилось.

Даже в их случае, «КПТ» может помочь подобраться к неврозам, при условии виртуозного владения внушением. Это единственный случай, когда гипноз действительно полезен в 21 веке. Обида (пустота) в голове, способна не позволять пациенту отчетливо слышать речь специалиста и уж тем более отвечать на неё. Здесь придётся работать медленно и кропотливо, но при удачном внушении, логически полноценных установок, напрямую в голову пациента, возможно разрешение обиды локализуемой в голове, а дальше, если повезет, то можно и начать проводить «серьёзные консультации».