Обитель
Шрифт:
– Зато здесь бьют дрыном по голове, – сказал Артём глухо: это самое малое, что мог сказать.
– И что? – спросила Галя с вызовом, сузив бешеные глаза.
– Мне казалось, что так не должно быть при новой власти, – сказал Артём, ни о чём не думая: а с чего ему было молчать теперь.
– Не так склалось, як казалось! – чьими-то чужими словами выкрикнула Галя, лицо её было яростным и неприятным, она привстала с таким видом, словно хотела ударить Артёма по лицу, раскарябать его щёки и глаза до крови, чтоб ему было больно, больно,
Артём тоже встал, – она крикнула: “Ты!..” – хотела, наверное, добавить обычное здесь “…шакал!” – но не стала – ногами они растревожили пыль, стало противно дышать, – “…тварь!” – наконец придумала она и ударила даже не кулаком, а будто бы когтями в грудь, под левое плечо. “Прекрати!” – тоже почти выкрикнул он, схватил её за руку, рванул к себе, он явно был сильнее, но она тоже оказалась цепкой, сначала упиралась, потом вдруг со злобой и всерьёз вцепилась зубами ему в кисть руки, Артёму некуда было деться: не орать же, он зажмурился, стиснул челюсти, терпел, было действительно больно, и сразу потекла кровь по руке – прокусила ведь, ты посмотри…
Галя отпрянула, он тут же перехватил своё запястье рукой, сжал рану.
Она стояла с сияющими глазами: что? понял? ты же всё понимаешь – ну так понял ещё раз?
Крови у неё на губах почему-то не было.
Артём дышал через нос.
– Испакостил меня, ещё и ведёт контрреволюционные разговоры, – сказала Галя прочувствованно, будто бы свершив месть.
Артём ещё почти минуту смотрел молча, потом засмеялся: это было смешно – про разговоры.
Она тоже попыталась засмеяться, но вдруг заплакала. Артём впервые видел её слёзы и напугался.
– Галя, – позвал он и приобнял её, ожидая, что оттолкнёт, но она не оттолкнула. Но и не приникла. Плакала негромко, не жалостливо, но уверенно – словно надо было отплакаться немедленно.
Он попытался повернуть её лицом к себе, и она наконец поддалась, повернулась.
Вдруг он сказал ей прямо в пахнущий его кровью рот:
– Я люблю тебя.
Она услышала, но вела себя так, словно ничего не было. Чуть отстранилась, руками вытерла лицо: оно было не раздражённое, но и не приручённое уже – а просто лицо.
– Для женщины надо хлопотать, голуба, – сказала она, не глядя на Артёма и чуть разглаживая заплаканные веки и растирая щёки. – Ты, кстати, помнишь, что тебя могут расстрелять в любой день? И как мне быть? Когда я хочу платок с разводами, баретки с резинками и пудру “Лебяжий пух”?
– Ты похлопочи, – сказал Артём тихо с ударением на “ты”. – А потом вся твоя жизнь будет как лебяжий пух.
– Я похлопотала. Сторожем должен был идти ваш владычка Иоанн, а пошёл ты. А батюшка больницу сторожит и двор возле неё метёт.
– Выпусти меня – я буду хлопотать, как последний раб, – повторил Артём.
– Выпущу, – вдруг просто ответила она, и тут же: – В театр идём завтра? Премьера.
И, не дожидаясь ответа, взяла сумку и направилась к выходу.
– Галя. Работать
– Ты сторож? Вот и сторожи. На тебе ответственность, – ответила она, не оглядываясь, и, выйдя, быстро начала спускаться вниз по лестнице.
Через несколько минут Артём шагнул следом. У дверей, когда закрывал чердак, его едва не хватил удар – на полу, возле входа, полуголый, сидел беспризорник, леопард, хлопал глазами, ничего уже от голода и одичания не боясь. Среди всех эти погорелых росписей и прокопчённых святых он выглядел как натуральный малолетний чёрт.
– Брысь, чтоб тебя! – с перепугу выругался Артём, чуть не выронив ключ.
Тот даже не двинулся, набрал в рот соплей погуще и сплюнул.
Чего ему было надо – неясно. Подслушивал, нет? Тут такое происходило.
Артём уходил с опаской, торопясь: вдруг да и бросится на спину этот чертяка.
Отпустило, едва увидел взрослых лагерников при свете: блатарей, доходяг, шваль человеческую – все свои, хорошо.
– Прибрался, матери твоей бис? – спросил внизу дневальный.
– Иди, проверяй, – ответил Артём через плечо. – Чистота как в детской.
Вышел на улицу, поднял голову.
Два окна в погорелом соборе.
Они встретились глазами, когда он заходил в зал. Место Артёма было ровно перед Галей, в третьем ряду.
“Она нарочно так, – догадался Артём. – Чтоб я думал про неё весь спектакль”.
В последний миг перед тем, как сесть, Артём поднял глаза и увидел в невысокой боковой ложе Эйхманиса. К счастью, тот разговаривал с кем-то и Артёма не заметил.
Артём поскорее уселся, чувствуя, как голова гудит от прилива крови. Не без труда справился с желанием сползти под ряды и там затаиться.
Галя тем временем не унималась. Ей нужно было кого-то окликнуть, сидя ей показалось неудобным, и она встала, при этом задев затылок Артёма бедром.
Пожалуй, это было приятно; но не пред глазами Эйхманиса.
Артём чуть наклонил голову, чтоб дать Гале покрутиться вволю, но едва разогнулся и сел прямо, тут же почувствовал её руку у себя на плече, причём мизинцем она дважды быстро пощекотала его шею. Перегнувшись через Артёма, Галя сказала кому-то, сидящему впереди его:
– Френкель, вас Эйхманис ищет, идите к нему в ложу, – и только после этого убрала руку.
Человек, которого искал Эйхманис, быстро поднялся, обернувшись, едва кивнул Гале, осмотрел Артёма – как раз в то мгновение, когда Галина рука сползала с его плеча, – руку эту заметил, но сделал вид, что ничего не видел, отвернулся в сторону и, прося прощения, двинулся к началу ряда.
Он был невысок и малоприметен, но что-то в его движениях, в его крепко сжатых, чуть влажных губах выдавало человека жуткой, упрямой воли.
– Нафталий Ароныч, – услышал Артём голос Эйхманиса, – иди сюда, надо быстро переговорить.