Обитель
Шрифт:
Сказать Гале, что им нужно срочно вернуться на Лисий остров? И что, она послушает?
Сказать Афанасьеву, чтоб не смели убивать Галю?
– Ха! Ха! Ха! – вслух, отчего-то вспомнив Шлабуковского, ответил себе Артём.
Бурцева убить? Позвать его к себе в келью и задушить?
Бред, бред, бред, что за бред.
В дверь постучали, и она тут же отворилась. На пороге стояла мать Троянского.
– Извините, конечно, не моё дело, но к вам приехала мама, – сказала она. – Её сюда, в монастырь, не пускают, только мне Фёдор Иванович дал пропуск. А вы можете
Артём несколько раз кивнул головой: хорошо, хорошо, хорошо. Понял, понял, понял. Хорошо-хорошо-хорошо.
Дверь закрылась.
“Ещё мать, ещё мать, ещё мать”, – подумал Артём, изо всех сил сжимая башку.
Когда объявили вечернюю поверку, он хотел затаиться и не идти, но явился незнакомый дневальный, наорал матом, даже порывался ударить. Артём смотрел на него чуть удивлённо: совсем, что ли, с ума сошёл?
“Сейчас поломаю его на части и засуну в ящик для съестных припасов”, – прикинул устало, ленивым движением уклоняясь от руки замахнувшегося дневального.
Про Галю Артём ничего не придумал – да и как бы он с ней поговорил: пойти в ИСО и приказать: “Позовите мне Галину”? Ему бы там точно дали в зубы.
К матери он тоже не пошёл; впрочем, он сразу знал, что их встреча не случится.
Построение было общим, для всех рот.
Лагерники томились. Благо, снова чуть затеплело, и вчерашний снег позабылся, как некстати приснившийся.
Над головами летали молодые чайки. Редкие старые чайки, которые должны были их сегодня-завтра увести на юга, подальше от сошедшей в этом году с ума соловецкой природы, ходили по двору и не тратили сил.
Артём никого толком не знал из той роты, в строю которой стоял, заняв наугад место во втором ряду.
…Да и в остальные роты вглядываясь, тоже видел много новых лиц – наверное, нагнали за то время, пока он был на Лисьем острове.
Попробовал найти в двенадцатой роте Василия Петровича, но сразу наткнулся на Ксиву – и Ксива тоже его видел, скалился…
Артём отвернулся.
“Зачем Галя меня вытащила сюда? Что мне делать тут?” – ещё раз спросил он себя, но совсем слабо, будто осипшим, севшим голосом и заранее зная, что ответа не будет.
Кто-то пытался разговаривать, тут же прибегали то отделенные, то взводные, взлетали дрыны – били от души, злобно, стараясь.
“Порядки стали построже”, – понял Артём: он видел всё это как бы со стороны и никак не мог поверить, что он такой же, как все остальные лагерники. Нет, он оказался здесь случайно, и место его на маленьком острове, с Фурой на крыше, с Крапиным и с лисьим поваром из притона… “Надо же, – часто вспоминал Артём, – Крапина посадили за то, что он целый притон перестрелял, а теперь вот… с таким же делягой живёт бок о бок”.
Артём вздрогнул, снова вспомнив, где он, и посмотрел в сторону Никольских ворот, до которых
Один раз вдоль строя прошёл Бурцев, надменный и ни на кого не смотрящий.
Галины не было.
Простояли они уже целый час. Многие пытались дремать на ногах, плечом привалившись к соседу. Но смотрящим за порядком и это не нравилось, снова кому-то досталось дрыном, и кто-то вскрикнул от неожиданности, и крик был такой жалкий, что в строю засмеялись: забавно же, когда человеку так неожиданно больно.
…Часа через полтора с лишним появился Ногтев, Артём никак не мог рассмотреть его – уже заметно стемнело.
Начлагеря громко поприветствовал соловецких лагерников.
– Здра! – проорали они вразнобой. Артём не кричал.
Ногтев, видимо, оказался недоволен приветствием, махнул какому-то чекисту, тот вместо него поздоровался с лагерниками ещё раз. “Здра!” – проорали они снова, получше, – два, – “Здра!”, – три, – “Здра!” – взлетели все чайки, что были на дворе, отделенные бегали вдоль строя, выглядывая, кто голосит без должного старания, Артём на всякий случай начал открывать рот и шёпотом выцеживать “Здра…” – а если сексоты рядом?.. плевать, всё равно он тут не задержится… но на десятый раз и Артём решил покричать, на двадцать какой-то у всех вышло совсем хорошо, ещё дюжину раз гаркнули для закрепления и с приветствием закончили.
Так устали, что хоть спать ложись на площади.
Пошёл третий час поверки.
Ногтев вразвалку двигался вдоль рядов, время от времени указывая нагайкой на кого-то: тогда лагерников за шкибот вытаскивали из строя и сразу уводили. Видимо, кому-то немедленно полагался карцер за проступки, ведомые одному начлагеря.
– Выше бороду, поп, скоро Бога увидишь, – напутствовал Ногтев батюшку Зиновия, отправляемого на общие работы.
Зиновий часто моргал и что-то пришёптывал.
Дошла очередь до второй роты.
Артём решил не смотреть на Ногтева. Смотрел в затылок стоящего впереди лагерника.
– Кто здесь едет в бесконвойную командировку? – басовито спросил Ногтев.
Троянского вытолкнули из строя. Потом больно ткнули в спину, и он, наконец, сказал:
– Я.
“Ай ты, и Осип здесь…” – только узнал Артём, но на бывшего соседа по келье смотреть тоже не стал. Застыл недвижимо и не дыша, чтоб его никто не заметил, не различил, не запомнил.
– Не вернёшься к седьмому ноября – расстреляем в роте каждого десятого, – сказал Ногтев Троянскому прямо в лицо. – Осознал?
Троянского снова ткнули в спину, но он никак не мог вспомнить, на какую букву начинается положенный ответ, и они высыпались из него вперемешку, перепутанные и очень быстрые:
– Вы… бз… Да!
Ногтев пошёл дальше, от роты к роте, с прибаутками и матерком, но вместе с тем скучно и муторно верша свой суд – от всего этого веяло тоской и душевным блудом.
Покорный и прибитый вид лагерников говорил о том, что подобные сегодняшнему осмотры и перетряски лагерного состава случаются уже не в первый раз.