Обитель
Шрифт:
“…Такой наверняка может стрелять из нагана по только что прибывшему этапу”, – вдруг вспомнил Артём.
На четвёртом часу к охвостью ногтевской свиты присоединился встревоженный пилот, при первом же случайном взгляде начлагеря стеснительно показавший на часы.
Скомандовали расходиться.
Некоторое время все ещё стояли: не шутка? Обратно в ряды дрынами не погонят?
Наконец, не узнавая свои ноги, лагерники, путаясь и толкаясь, пошли по своим ротам.
Артём тоже, пытаясь быть незаметным и торопясь, двинулся
На входе в роту его поймал дневальный за рукав:
– Горяинов? Тебе велено идти в ИСО, – информационно-следственный отдел он называл – “исос”, подцепляя последнее “с” со стеснением, будто догадываясь, что эта буква там не нужна, но не зная, как закончить слово на гласную.
“Что там ещё? – слегка передёрнуло Артёма. – Ведь не Бурцев же?.. Ведь ни в чём я не провинился?..”
“Ни в чём, конечно, – по привычке отвечал сам себе, – разве что давно заработал остаток срока досидеть на Секирке…”
В ИСО, против обыкновения, горели несколько окон: то ли въедливость Бурцева заставила его новых коллег работать больше, то ли новый начлагеря по-новому спрашивал; а может, и то и другое.
Назвался дежурному; от волнения чуть мутило.
Вышел красноармеец проводить лагерника наверх.
Второй этаж, третий. Всё, Галин кабинет.
Открыли дверь, спросили: “Разрешите?” – и втолкнули Артёма.
Галя сидела за столом.
Глядя сейчас на неё, он снова забыл и думать о том, что это всё та же женщина, которая…
В комнате было тускло: белые ночи и белые вечера закончились, одной слабой лампочки на помещение не хватало.
Артём никогда не был тут так поздно.
– Тварь, ты почему не идёшь к матери? – сразу раздался вопрос; говорила Галя сквозь зубы, словно с трудом выпуская слова на волю. – Шакал! У тебя совесть есть?
“Что ты рот-то не можешь раскрыть, – думал Артём, щурясь. – Я ведь знаю, как он у тебя открывается…”
Он по-прежнему стоял у дверей.
– Сядь на стул, – сказала Галя и сама встала при этом.
Он прошёл к её столу и заметил, что под стеклом теперь не было ни одного портрета вообще – только какие-то бумаги с записями. Почерк у неё был красивый и очень понятный.
“Жаль, не могу прочитать кверху ногами, – почти всерьёз огорчился Артём. – Вдруг там написано: «Уточнить дату расстрела Горяинова» – и три вопросительных знака”.
Галя выпила воды – успокаивалась.
– Тебе что, стыдно, Тём? – спросила она совсем другим голосом. – Перед матерью?
Ему – до физической тошноты – не хотелось об этом говорить. Он и помнить-то этого не желал – и не вспоминал ни разу за все свои Соловки.
И приезд матери был не нужен ещё потому, что это сразу было и воспоминанием, и эхом – а зачем оно?.. зачем она?..
Но и не отвечать на Галин
– Нет, не стыдно, – сказал он, ощутив, что слюны нет во рту, и слова его сухие и растрескавшиеся.
– А что? Как это случилось?
Артём проглотил слюну – о, неужели она не понимает неуместность таких вопросов и всего этого душевного разговора в тюрьме, в её кабинете, где людям, быть может, ломают позвоночники и отбивают внутренности…
– Мы с матерью… и с братом… вернулись домой… С дачи. Брат заболел, и мы приехали в середине августа, неожиданно, – начал он говорить так, словно это была обязанность и с ней надо было поскорее покончить. – Я вошёл первый, и отец был с женщиной. Он был голый… Началась ругань… крики, сутолока… отец был пьяный и схватил нож, брат визжит, мать полезла душить эту бабу, баба тоже бросилась на неё, я на отца, отец на баб… и в этой сутолоке… – Здесь Артём умолк, потому что всё сказал.
– Ты убил его из-за обиды за мать? – ещё раз переспросила Галя, хмуря брови.
Артём снова сделал болезненную гримасу, словно света было не мало, а, напротив, очень много, больше, чем способно выдержать зрение.
– Эта женщина… Мне было не так обидно, что он с ней… Ужасно было, что он голый… Я убил отца за наготу.
Артём вдруг расставил пошире колени и выпустил прямо на пол длинную, тягучую слюну и растирать не стал.
Галя посмотрела на всё это, но ничего не сказала.
Ей воистину было нужно понять Артёма.
– У тебя в деле ничего нет про женщину, – сказала она тихо.
– А я не сказал на следствии, что там была женщина, – ответил Артём, и Галя вскинулась на своём кресле: как так? вы что? – И мать не сказала: ей было бы стыдно… перед людьми. Она глупая у меня.
– А у тебя-то есть соображение? – спросила Галя, расширяя глаза; Артём, естественно, понимал, в чём дело: когда б они с матерью сказали, что там была женщина, это могло бы изменить исход дела. Он только не хотел говорить Гале, что стыдно было не только матери – стыдно было бы и ему: только не перед людьми. А вот перед кем – Артём не знал. Может, перед убитым отцом?..
Не было ответа на этот вопрос, да и кому он был нужен? Артёму точно нет.
– Есть, – ответил он Гале, чтоб завершить разговор.
Он всё размышлял, стоит ли говорить сейчас про все эти белибердовы россказни Афанасьева.
На вечерней поверке, при виде Ногтева, Артёму вдруг показалось совершенно немыслимым то, о чём говорил рыжий на Лисьем острове. Какой захват оружейных складов? Какой побег? Всюду вооружённые красноармейцы. За начальником лагеря ходит целая кожаная свита с пёсьими глазами. Сейчас Бурцев достанет свой револьвер и возьмёт их в плен? Дурь какая-то!