Обитель
Шрифт:
Они пошли обратно тем же путём.
“Сейчас вернут меня в келью и скажут: “Ложись, досыпай, парень, извини, что потревожили! Скоро лодку за тобой пришлём… Прямо в монастырский двор. Тебе моторную или под парусом?…” – рассказывал себе, как сказку на ночь, Артём.
В кабинете на втором этаже сидел Горшков, выглядевший погано, малоспавший, тугие щёки обвяли, но в приподнятом настроении, даже с лукавинкой в глазах.
“Всё не пыточная”, – попытался обрадовать себя Артём.
На стенах в нескольких местах была выщерблена извёстка.
“А
В комнате был бардак, который едва начав прибирать, оставили как есть: ящики шкафов явно вынимали, а то и выламывали целиком, потом кое-как загоняли обратно, несколько бумаг, затоптанных, так и лежало на полу, кипа папок была свалена в левом углу за спиной Горшкова.
– Он и с простынкой уже, – сказал Горшков, но словно не Горяинову, а кому-то ещё, незримому. – Зубы в неё будет собирать!
“С Бурцевым он, что ли, разговаривает, мразь полоумная”, – подумал Артём.
Новый хозяин кабинета кивнул на табуретку возле стола.
Артём сел, сложив скомканную простыню на коленях.
– Фамилия?
Он назвал себя. Статью. Срок.
– Вершилин Василий Петрович – знаете такого? – спросил Горшков, вздохнув чуть устало, но с тем чувством, когда человеку ставят вторую, а то и третью тарелку супа, которую придётся осилить.
– Василия Петровича? – переспросил Артём. – Как же не знать: мы в одной роте с ним были. И спали рядом.
– Мезерницкого Сергея Юрьевича? – Горшков иногда что-то помечал в своих бумагах.
– Мезерницкого? – нарочно переспрашивал Артём, чтоб подумать, хотя едва ли тут можно было что-то особенное надумать. – Видел.
– До заключения в СЛОН с ним встречались?
– С Мезерницким? Нет, конечно. Только в лагере его видел.
– Сколько раз?
– Пару раз.
– При каких обстоятельствах?
– При каких… Сначала живого, потом мёртвого.
Горшков собрал губы куриной гузкой, не столько раздумывая, сколько отдыхая. До шуток Горяинова ему не было никакого дела.
– Бурцева Мстислава Аркадьевича, – спустя немного времени не без удовольствия произнёс Горшков: было ощущение, что он, называя каждую фамилию, строит из кубиков стенку, – …знал?
Артём откашлялся, хотя кашлять не хотел.
– Бурцев тоже был в нашей роте, – сказал он. – Как Василий Петрович.
– Я спрашиваю: знал его лично? – повторил Горшков, вперив в Артёма свои маленькие глаза.
– Знал лично, – сказал Артём, – но близких отношений не поддерживал.
– Встречался ли ты с Бурцевым в келье Мезерницкого на посиделках, которые вы называли… – Горшков поискал в бумагах на столе, – …Афинскими ночами?
– Вечерами, – поправил Артём.
Горшков смотрел на него маленькими глазками, не моргая. Артём помолчал и повторил:
– Афинскими вечерами. Встречался однажды.
– Или дважды? – спросил Горшков. Артём ещё раз откашлялся.
“Интересно, знает
– Вы обсуждали с Бурцевым его службу в Информационно-следственном отделе? – копал своё Горшков.
“Гражданин начальник роет новый заговор, чтоб Ногтев его оценил и назначил своим лучшим товарищем”, – безо всякого усилия догадался Артём. Оставалось непонятным только, что делать ему во всей этой истории. Лисы-то голодные, наверно. На кормушках крышки не закрыты. Крапин злой ходит.
“С другой стороны, – стараясь думать медленно, словно бы ступая по болотным кочкам, рассуждал Артём, – я ни в чём не замешан и ни в чём не виновен. Кроме того, что видел Бурцева у Мезерницкого, ничего за мной нет”.
Артёму помогало то, что Горшкова он наблюдал тогда на острове Малая Муксольма и знал про мелкую суетливость этого чекиста, помнил, как Эйхманис выбил из-под него табурет. Не боялся Артём Горшкова и был, насколько возможно, спокоен; хотя, может быть, и зря.
– Нет, никогда, – сказал наконец Артём. – У нас были дурные отношения. Однажды он избил меня. Из-за него я лежал в лазарете. Мы вообще с ним не разговаривали.
Горшков пошевелил куцыми бровями и, похоже, не поверил ни одному слову, сказанному Артёмом.
– Откуда ты тогда знал, что Граков является секретным сотрудником Информационно-следственного отдела? – спросил Горшков и, крайне довольный, откинулся на спинку стула.
Глазки его имели выражение умилительное и, да, лукавое.
“Сдал меня Василий Петрович”, – сказал себе Артём и даже забыл от тихого, сердечного удивления, что ему надо отвечать.
– Откуда знал про стукача? – вдруг заорал Горшков и резко встал с места.
– Я не знал ничего ни про какого стукача! – громко, словно так было убедительней, ответил Артём.
Горшков, сжимая кулаки, обошёл стол и встал возле Артёма, чуть наклонившись.
“Может, его тоже схватить за ногу, как Галю, – хватило у Артёма сил напоследок повеселить себя. – И тоже угадаю, как в тот раз”.
– Ещё раз подумай и отвечай, шакал.
“…Простыня ещё эта дурацкая…” – мелькнуло в голове у Артёма.
Горшков был в сапогах и этим сапожищем снёс под ним табуретку.
“…Не забыл, как Эйхманис из-под него табуреточки выбивал…” – Артём рухнул на пол и получил носком сапога в шею, хотя метились, наверное, по зубам; другой удар пришёлся в ухо: Артём вскрикнул – больно! по-настоящему больно! – третий удар по руке, которой пытался прикрыть голову, хотя метились в то же ухо.
“…Оглохну же, ни на один вопрос не отвечу, – Артём до противного всё замечательно осознавал, с непрестанной и яростной издёвкой допрашивая себя: —…что делают в таких случаях? Что сделать? Обхватить сапог и поцеловать? Сказать, что это Галя открыла мне стукача? И меня сразу выпустят?.. Я тебе скажу, сука, только попробуй…”