Облачный полк
Шрифт:
«…А офицер спросил – ты пионер? А мальчик честно сказал: “Да, пионер”. И тогда офицер выстрелил ему в голову…»
«…Пушки стреляют, так что вечером уже видно. Но ты не переживай, нас послезавтра вывозят в Ташкент, весь дом, даже с поваром. Мы будем ехать почти месяц в поезде, а потом поедем на верблюдах…»
Саныч замолчал. Он доставал письма. Некоторые лежали россыпью, другие были аккуратно перевязаны синими нитками и снабжены бирками на немецком языке. Саныч рвал нитки, доставал листки, смотрел, ронял. Поднимал, рвал на мелкие клочки, рвал, резал пальцы об острые края, начинал читать, отбрасывал и снова… Он уронил
Снял с шеи сумку. Сел рядом.
Он протянул мне лист, втянул воздух.
Ничем. Вообще вокруг ничем не пахнет: зимой и снегом, и фашистом (не знаю, мне казалось, что он воняет). Я очень боялся, что сейчас Саныч заставит меня читать. У него самого язык окончательно заблудился в зубах и онемел.
Саныч замолчал и стал шевелить челюстью, стараясь разбудить речь, дергал себя за щеки.
Я захотел оглохнуть. Ненадолго, на день до вечера, и еще немного ослепнуть на полчаса, но слух и зрение оказались послушны. Саныч тоже с собой справился – хлопнул по щеке с размаху, зубы щелкнули, и он сказал:
– Они ему руки отпилили… Ножовкой по локоть.
Я напряг шею, стараясь натянуть барабанные перепонки и не услышать, но звук пробрался.
– И что нам делать?
– Не знаю.
– Чем-то пахнет… – Саныч осторожно свернул лист в треугольник, убрал за пазуху. – Не знаю… Ты помнишь? Ты ведь это все видел, да?
– Плохо помню.
Я на самом деле помнил плохо. В прошлом году еще хорошо помнил и просыпался ночью, а утром не спал вообще, и когда в небе гудело, падал, схватившись за голову. Но забыл. Очень старался. Старался смотреть вокруг, думать о шишках, об иголках, о цвете неба, старался занимать голову тысячей деталей и мыслей, поверхностных и гладких, и не пускать, не пускать. И приучился не пускать, давить ненужную больную мысль другими, необязательными и легкими, а даже и тяжелыми, но только не теми.
Научился бороться с посторонним звуком, а глаза закрывать было вообще легко, я их закрывал с первого дня. Я не помню и не хочу…
Там воробьи еще были. И пыль, она оседала везде, как-то пробираясь через все препятствия, под одежду, сквозь оконные рамы, в бутылки с водой, пыль долго висела в воздухе, не возвращаясь на землю. Воробьи, да, я бежал по улице к своему дому, и у меня под ботинками мягко похрустывали серые птицы. Сотни, их перебило не знаю чем – то ли ударной волной, то ли звуком, то ли они погибли от разрыва сердца. Никогда не думал, что в нашей жизни столько воробьев.
Сначала я старался через них переступать, осторожно отодвигал их носком, но их было слишком много, и скоро я уже шагал, как шагалось. Я почти сразу заблудился, с городом что-то случилось, я никак не мог понять, он не узнавался, за несколько минут он стал чужим, точно разом шагнул на другой, совсем посторонний берег. Улицы сломались, стены домов потрескались и потеряли параллели, брусчатка пошла буграми, выдавив из себя прыщи булыжников. А еще было темно. А еще в голове шумело, я видел людей, но не слышал, что они мне говорят, зато я слышал много другого, чего я не слышал никогда до и никогда после.
Быстрые шепоты, перекатывающиеся вокруг, от дома к дому, жадные вздохи, поднимающиеся от подвальных окон, голодное чмоканье и нетерпеливое прихохатывание,
Скрип от чего-то огромного, трудно продвигающегося под землей. И в небе. Там ломался лед с тонким стеклянным звоном. Хруст воробьиных костей под ногами.
Мимо пронеслась пожарная машина. Я побежал за ней, наверное, из-за того, что она была яркой, и вдруг оказался на площади. На своей площади, напротив дома. Памятник лежал на спине, пьедестал раскололся и оплавился, откуда-то сверху валилась горящая бумага, с проводов капал огонь, и мой дом на другой стороне площади – он горел. Я видел – горит мой дом, деревянные перекрытия, скрипучие полы. Огонь занял все этажи и теперь вырывался в окна, а моя сестра стояла на балконе и махала руками, а рядом с ней на перилах стоял горшок с геранью.
Пожарная машина возле моего дома не остановилась, пронеслась в сторону Южных складов.
– Птицы сыпались, – сказал я.
– Что?
– Птицы. Сначала воробьи, потом голуби. Немцы вечером уже пришли…
Саныч достал из сумки альбом, небольшой, обычная книжка, только пухлая и страницы толстые. Я хотел закричать ему, что не надо туда смотреть, не надо, но он уже посмотрел. Первая страница, вторая, третья, он закричал и отшвырнул альбом. Тот упал и провалился в снег, только коричневый уголок высовывался, Саныч не удержался, потянулся, но я опередил, подскочил, отпнул руку, а альбом вдавил в снег, почувствовал, как он погрузился в глубину. Саныч посмотрел на меня.
– Пойдем отсюда, – сказал я.
– Сейчас…
Саныч набрал снега в руку, сжал. Приложил получившийся ком ко лбу.
– Сейчас… Нехорошо, а?
– Ну да.
Нехорошо. Но скоро отпустит, через полчаса точно отпустит, задышится нормально. Чем дальше война, тем толще шкура, о нее уже можно спички тушить, и зажигать тоже можно. Забуду я этого Сашу Котова, и Вовчика, и мальчика, у которого выпили кровь и вырезали кожу. Забуду, только моргну подольше. Лишь черное семечко, поселившееся где-то в легких, справа от сердца, там, где душа, это семечко выпустит еще один корешок, и станет больше, и крепче врастет в мясо, так что выдрать его будет уже никак нельзя.
– Тут еще… – Саныч сунул руку в сумку.
Он достал пленки, убранные в плотную светонепроницаемую бумагу, скрученные, как большие черные конфеты. Пять пленок, пять бобышек в ладони. Рука у Саныча дрожала, пленки подрагивали, как живые.
– Это ведь пленки, да? – спросил Саныч.
– Наверное… Да.
Саныч сжал кулак, смял пленки, помог второй рукой, скомкал с хрустом.
– Фотографии… – Саныч скрипнул зубами. – Теперь оно… гадость…
Я хотел сказать, что это может быть важно. Это ведь не просто фотографии, это свидетельства, документы эпохи. Может, это следует сохранить, чтобы потом не говорили, что этого не было…
Саныч принялся выдирать пленки из светозащитной бумаги.
– Они испортятся, – напомнил я на всякий случай.
– Я знаю. Очень хорошо…
Целлулоид съеживался и серел под солнцем, ленты скручивались в длинные спирали, их подхватывал легкий ветерок, отчего казалось, что по снегу ползут коричневые кольчатые змеи.
– Фотоаппарат дай, – Саныч протянул руку.
Я нащупал в кармане аппарат.
– Ну?!
– Там твои снимки, – сказал я. – Может, единственные…
– Там и другие, наверное. И тоже единственные.