Облачный полк
Шрифт:
Нос у Саныча дернулся, он поглядел на сумку.
– Эти… Не хочу с ними быть вместе, понимаешь? Давай аппарат.
Я протянул ему камеру. Думал, хлопнет он ее о колено, только брызги полетят, но Саныч не стал ломать, принялся разбираться, и так и сяк поворачивать.
– Собачка сбоку, – подсказал я. – Нажать надо.
– Нажать надо, это да…
Саныч надавил на пружину, крышка аппарата откинулась, свет съел пленку.
– Всё? Надежно?
– Всё. Надежно.
Но он не успокоился – задрал пленку и потянул ее наружу, пленка уперлась, Саныч дернул и ойкнул, на пальце проступила кровь.
– Палец
Стряхнул кровь.
– Пакость… Почему все так до послезавтра?
Я не очень понял, а Саныч вернул мне аппарат; я не выкинул, убрал зачем-то в карман.
– Французы жрут лягушек, – сказал Саныч. – А немцы людей, однако.
Саныч достал пистолет, направил его на фашиста. На левую, не затянутую сосулькой часть головы. Выстрелил. Пуля выбила из виска мертвеца небольшой кусок, отпрыгнувший в сторону. Саныч выстрелил еще четыре раза, с каждым разом приближая ствол к цели, так что после пятого от головы почти ничего не сохранилось.
Саныч двинулся через снег, и я за ним, но я не мог не оглянуться, ветер ведь. Поперек поляны текли вихляющиеся змеи пленок, катились смятые письма, клочки фотографий собирались в вихри. Не знаю, может, мне показалось – на той стороне из подлеска за нами терпеливо наблюдали. Наверное, волки.
Глава 11
Почему-то я думал о будущем, не знаю уж с чего. Прицепилось, жить захотелось, что ли. Или просыпаться стал от мороза, точно не знаю.
Война закончится скоро. Года через три, а может, и раньше. Победим, конечно, это уже и сейчас ясно. На некоторое время все остановится, зависнет, люди замрут, оглушенные тишиной, растерянные и неприкаянные, лишенные главной своей заботы. Конечно, начнут праздновать, и это продолжится долго. А потом, после последних салютов, каждый окажется сам по себе, наедине со своей жизнью. Наверное, это и будет самым сложным.
И я тоже останусь сам по себе.
Пойду учиться, наверное, если возьмут. Домой не поеду, точно не поеду, выберу любой город, ткну пальцем в карту, стану там жить, у реки обязательно, с огородом. Все по-новому, по-другому.
Я попытался представить как. Дома. Белые стены, арки, ворота чугунные с завитками, дирижабли тоже белые. Над крышами, в воздухе никаких самолетов – за войну люди устали от самолетов, от рева и ненужной скорости, они вообще не станут торопиться, захотят путешествовать в тишине и без тряски. Сидишь, смотришь в иллюминатор, а внизу земля…
Дальше представить не получилось, не мог никак увидеть землю с птичьего полета, деревья, дороги и реки не складывались в землю, как почему-то не складывались в жизнь грядущие годы.
– Погода хорошая, – сказал Саныч. – Очень хорошая погода: снег сыплется, точно, весна будет поздней. Это очень хорошо, комары позже появятся. Погано, когда уже в апреле кусать начинают, а?
– Погано.
– Майских тоже много повылазит. И снег сухой.
Саныч наклонился, набрал горсть, потер между ладонями, сдунул.
– Сухой совсем, смоет все следы, это хорошо. Переполох мы знатный устроили, конечно. А ничего, пусть знают, собаки, а то разжирели, сволочи…
Саныч замолчал, и дальше мы тоже не разговаривали. Начался бурелом, и мы немного застряли – заснеженный валежник
Я ничего не узнавал. Наш остров походил на десятки других таких же островов, раскиданных по болоту, не островов даже, а так, пологих холмов, кусков суши, еще не подъеденных трясиной; остров переходил в болото незаметно – деревья становились чуть тоньше, вот и всё, под снегом не найти вовсе…
Саныч двинулся первым.
Мы прошли километр вдоль растрепанных ветром шишек осота, вдоль камыша, который шептал совсем по-летнему и умудрялся высвистывать совсем не по-летнему унылые песни. Влезли на берег, перехватываясь за тоненькие и хрупкие березки, сразу же спустились в острую ложбину и метров двести пробирались по ее правому берегу до финской березы (не знаю уж, почему она так называлась), затем наверх, и еще… Метров пятьдесят.
Лагерь был пуст. Снег. На несколько мгновений я подумал, что Саныч ошибся – ну, с кем не бывает, – а финская береза, мало ли их здесь, на севере…
Но Саныч не ошибся.
Дырки. В березе рядом со мной несколько пулевых отверстий, черных, с гладкими, как бы оплавленными, краями; если бы весна, то через раны уже выдавливался бы сок. Саныч сбросил рукавицу, вставил палец в дырку.
– Пуля, – сказал он. – Холодная.
Пуля в березе, пули – тут стреляли. Наши никогда не стреляли в лагере, они вообще без дела не стреляли.
– Там, – указал пальцем Саныч. – Видишь?
Сломанная сосна. Небольшая, пальцами можно обхватить; кора содрана целиком, свисает уродливым мочалом. Взрыв. Он сломал деревце, как карандаш, срезал с него кожу, размочалил мясо и острые щепки костей.
– Миномет, – прошептал Саныч. – Накрыли…
– А где все? – спросил я. – Где они все?
Саныч пошагал вперед, разгребая снег, как воду, я за ним. Я не узнавал лагерь, снег его украл – землянки, тропинки, не осталось ничего, чужое место. Мы пробирались сквозь холод к сосне с дуплом, в котором навсегда сдохла рысь. Я запнулся и упал, стужа приняла меня в объятия, сомкнулась над головой. Я задохнулся, втянув в легкие морозный пух, выбросился на поверхность, выплюнул ледышку. Саныч стоял совсем рядом, ссутулившийся и без шапки.
– Тут, кажется, никого нет, – прошептал он. – Они ушли…
Он улыбнулся красными зубами. Кажется, губа у него прокушена, кровь.
– Глебов всех увел. Он почувствовал, я больше чем уверен…
Саныч замолчал. Он вглядывался в белое перед нами, тер глаза, озирался. Тихо как, лишь зимний шорох за плечами.
– Надо проверить землянки…
Он кинулся вдруг в сторону и тут же запнулся, как и я, упал. И выворотил из снега чью-то руку. Она была синяя, пальцы раздавлены, а ногти ухоженные, выточенные в аккуратные лопатки. У нас только один человек так ухаживал за ногтями. Оторвана почти по локоть, окоченевшая, пальцы выкручены, друг за дружку цепляются.