Облачный полк
Шрифт:
«Победа» заскрипела на ухабах, вблизи деревни дорога испортилась, и мы снова поползли. Кажется, недавно был дождь, машина стала буксовать, Виктор добавлял газу, мотор грохотал, грязевые брызги летели по сторонам.
Но пробрались, въехали на единственную улицу. Народу никого, неудивительно: полдень и лето, все на работе. Только кошки, сидящие на заборах, только собаки, лежащие в траве. Собаки, кстати, побрехивали, мирные собаки с лохматыми мордами, так лаяли, для порядка. И гуси еще. Я редко в деревне бываю, я город люблю: асфальт, трамвай, набережные.
– Меня такой в детстве чуть не заклевал, – кивнул Виктор. – Бабка еле отбила. Зачем им столько гусей, а?
– Они растут быстро, – сказал я. – Жрут немного. Гусь – это как свинья, даже лучше… И вкусные. Осторожно, не задави…
Интересно, а мелочь где? Ну, дети маленькие. В яслях сидят, что ли? Мы остановились возле двухэтажного дома, его я узнал. Выбеленный первый этаж, второй деревянный. Палисад, кажется, раньше его не видел, а может, он тогда был под снегом.
Виктор остановился у калитки, вытер со лба пот.
– Приехали, – сказал он.
– Приехали, – сказал я.
– Подожди, ладно? – попросил писатель. – Посиди здесь, хорошо?
– Хорошо, – кивнул я.
Писатель выбрался из машины, захромал к дому. Там, на перроне, он не хромал, я отчетливо помню. Нога затекает, наверное, от долгого сидения. У меня тоже живот болеть иногда начинает, особенно когда смеюсь долго. А писателю хромым быть ничего, даже интереснее.
Виктор скрылся в доме.
Я не торопился выходить. Мне нравилось сидеть в автомобиле, в нем острее чувствовалось будущее. Будущее живет в технике, это несомненно. Когда я смотрю на хром приборных панелей, на подрагивающие стрелки, лучащиеся фосфором, я вижу… год двухтысячный, не меньше. Он далек и невозможен, и я наверняка его не увижу, но двадцать первый век уже здесь, его ростки уже в нас и вокруг нас.
Однажды я летел на самолете. Я совсем не смотрел в окно. Земля, раскинувшаяся под крыльями, совершенно меня не интересовала, я вообще не открывал глаза весь полет, захваченный ощущениями техники. В самолете существовало будущее, оно пахло, дрожало и двигалось вперед.
Машина остывала, цокала железом двигателя, поскрипывала пружинами диванов и хрустела рессорами, по стеклу полз заблудившийся слепень. Жарко, безоблачно, ни ветерка, река блестит, как нержавейка. И черные квадраты плотов, длинной гусеницей изогнувшиеся поперек плеса. На противоположном берегу пляж, костер, уху варят. Саныч здесь вырос, у воды и ветра.
Лодки на берегу, как тогда, и сети покачиваются на ветерке. Бревна, сгнившие над водой и похожие на мертвых крокодилов, коряги, выброшенные течением, речной запах, в котором смешивалась вода, древесина, рыба и свежие огурцы.
Теперь уже узнавалось. Да, я уже был здесь. В конце сорок второго, под Новый год. Лодки, они вот так же лежали, выставляли горбы из-под снега, и больше ничего я тогда не заметил. Дом двухэтажный, крыша из дранки, все как Саныч рассказывал, и там, на втором этаже, его
Почему-то не хотелось встречаться с его матерью. Вряд ли она узнает меня, все-таки пятнадцать лет прошло, давно уже, и не самые веселые годы. Что я ей скажу вообще? Что мне повезло?
Появился писатель. Без пиджака, в белой пузыристой рубахе, пропотевшей под мышками. На лбу наливался фиолетовым синяк, завтра вообще почернеет.
– Все в порядке, – сказал он. – Можно идти. Жаль, Екатерины Алексеевны нет. Тебе интересно было бы с ней поговорить. Заболела, в области сейчас. Вы ведь встречались?
– Да. В сорок втором…
Зачем мы сюда приехали? Я думал, что как раз для этого. Мы сядем за стол, поедим пирогов, мать Саныча станет рассказывать, ну, и я что-нибудь расскажу. А что теперь делать?
– В сорок втором, помню-помню… – Писатель открыл багажник.
Сунул в зубы папиросу, задымил.
А я вот так не могу. Курю, конечно. Помогает, но чаще трех папирос в день не получается. Все вокруг курят, наверняка, в этом что-то есть, главное – понять.
– Конечно, мать я тоже расспрошу потом поподробнее… – Писатель принялся жевать папиросу. – Дмитрий, как ты думаешь…
Он наклонился и достал из багажника автомат, черный, новенький, мне показалось, что даже в смазке. МП-40. Последний раз я видел такой… Наверное, в сорок седьмом, когда в очередной раз оружие сдавали. Тогда сосед, матерясь, вытряхивал из гаража трофеи: каски, ножи, «Цюндапп» вполне себе на ходу, патефон, оружие. Немецкое в основном. С тех пор – нет. Поэтому сейчас вот, когда Виктор повесил автомат на плечо, буднично, обыденно, как теннисную сумку, у меня в животе заболело. Автомат выпадал из картины. Солнце, парусиновые брюки, «Победа» – и машиненпистоль. И подсолнухи у дома, желтые шары. Или георгины… Кивают над забором – и машиненпистоль.
Но «шмайссера» писателю было мало, он достал еще и ППШ.
Наш был не таким веселым: лак на прикладе облез, диск в царапинах – заслуженный аппарат. Не удивлюсь, если на прикладе еще и зарубки, восемнадцать штук. ППШ писатель повесил на другое плечо, подошел ко мне.
– Подержи, пожалуйста, – он сгрузил на меня оружие.
Оно оказалось неожиданно тяжелым, оттянуло плечи. Раньше мне казалось, что это все гораздо легче.
Зачем оружие? Зачем здесь?
– Ненастоящее, – сказал брезгливо писатель. – Небоевое то есть. К боевому давали в придачу милиционера, так что пришлось это взять.
Я заглянул в стволы: сначала в МП, затем в ППШ. Точно, небоевое.
– Как? – спросил писатель.
– Плечи режет.
– Потерпи.
Он снова полез в багажник, и я подумал, что у него, наверное, была шляпа. Такая же, белая. И когда он заглядывал в багажник, она задевала за крышку. Так он ее и потерял, в Крыму.
Виктор достал камеру.
– Ты бы сказал, я бы «Лейку» прихватил, – сказал я.
– Тогда у меня «Лейки» не было, – покачал головой писатель, – это старье как раз то, что нужно.