Облачный полк
Шрифт:
Саныч стучал зубами.
– Советского Союза… Вот он и злился. А он храбрый был, по-настоящему. Только ему не везло все, он все время старался, а у него не получалось, понимаешь? Пойдем на мост, а он ногу подвернет. Или операцию отменят. А потом еще…
Саныч остановился.
Я решил, что опять виселица, сощурил глаза, но никакой виселицы, просто у Саныча распустились завязки на валенке и он уставился на них, точно не мог понять, что произошло. Это… Не знаю, это меня напугало. Я присел и затянул ему лямки, затянул
– Зато он на фотографиях всегда хорошо получался, – сказал Саныч. – Красивый. Одеколониться любил, а Глебов ему запрещал – чтобы немцы не учуяли…
Саныч усмехнулся.
– Так-то. Ты, Дим, не бойся, все хорошо будет, – сказал он. – По-другому не может… Ковальца вот только жалко – ничего и не увидел. Только жить начал… А он ведь тоже герой. А помнить его не будут, вот что погано.
– Будут, – возразил я.
– Не. Герои – это ненадолго, я же знаю. Как война закончится, так и всё. Другие дела найдутся. Сначала отстраиваться, потом жить, потом еще чего – мало ли? Забудут. У нас вообще героев много, тысячи, разве их вспомнишь? Сейчас война через всю страну протянулась – каждый день бои. Каждый день кто-то подвиг совершает. А еще летчики, а еще на море, а сколько просто так… Всех не сохранишь. Не узнаешь даже.
– А Чапаева помнят.
Саныч задумался.
Мы поднимались к Луке. Никакого указателя, ну, что это Лука. Это могла быть вполне и не Лука, очередная деревня, ничем не отличающаяся от других. По правую сторону от дороги тянулась канава, в ней деревянные бочки разных размеров, поломанные, со ржавыми ободами. Зачем им столько бочек? Чего солить-то? Капусту, может, квасят, или огурцы солят, грибы всякие.
– Про Чапаева кино сняли, – сказал Саныч. – А если бы не сняли, то никто бы и не знал. Ты вот до кино знал про него?
Я не помнил. Нет, кажется.
– Так и бывает. А ведь Чапаев вообще большой герой, а если бы про него кино не сделали, то никто бы и не помнил. Но про всех кино не получится. Даже вспомнить по именам не получится, никакого времени не хватит. Вот и обидно – жил, вроде, человек, а ведь как и не было.
– Я его помнить буду.
Саныч кивнул.
– Я тоже, это да. Но и мы забудем.
Бочки кончились, началась деревня. Народу не видно, как и раньше. Одна улица, вся жизнь вдоль нее, только жизни никакой – нос не кажут. Правильно, чего в такой мороз шастать?
– Запоминается всегда самое хорошее. – Саныч дышал в кулаки. – И самое плохое. Плохого много слишком, и с каждым разом все хуже и хуже. Так что… пришли. Вон тот дом, с лошадью.
– Почему тот?
– Лошадь не прячут. Местные кошек прячут, а тут лошадь. Круглая такая еще. Там они сидят. Пошли, посмотрим.
– Глебов ведь…
– Да ладно.
Дом маленький. Одноэтажный, приземистый, косой, но с наличниками в синюю краску. И с забором. Новенький, из свежего теса, к нему и лошадь привязана.
– Давай-ка назад, – сказал я. – Если лошадь, то значит, они точно здесь, чего здесь одной лошади делать? В обход надо, нечего время терять.
– Надо посмотреть все равно. Посмотрим… Слушай, если мы повернем, то полицаи сразу заподозрят. Нам нельзя теперь поворачивать, надо мимо пройти как ни в чем не бывало. Как обычно, вроде как мы попрошайки…
Я не стал спорить.
Мы приблизились к косому дому, из-под крыльца выскочила собака: здоровенный черный кобель кинулся к нам, натянул цепь, забрехал.
Печка дымится – в доме живут; в крайнем правом окне занавеска колыхнулась, смотрят. Дрова наколоты, в дровнике, на виду. А сейчас обычно люди дрова дома прячут, дрова в цене.
Лошадь немного испугалась пса, натянула привязь, вышла почти на середину улицы.
– Хорошая, – Саныч протянул руку к лошади, потрепал ее по морде, лошадь потянулась губами. – Хорошая…
Саныч прижался лицом к лошадиной шее, лошадь вращала глазом, Саныч тянул за гриву.
– Хорошая, теплая…
– Пойдем лучше, – я взял Саныча за локоть. – Нечего стоять, увидят…
– Ты потрогай. Она теплая. Теплая ведь!
Я зачем-то потрогал. Действительно теплая, и мне вдруг тоже захотелось ее обнять, такое глупое желание, я раньше никогда животных не любил.
– Хорошая… – шептал Саныч. – Хорошая…
Мне хотелось уйти, бежать отсюда подальше, потому что я уже знал, что сейчас произойдет, знал. Но поздно уже было, дверь в избу отворилась, и на крыльцо вышел дядька. Лет тридцати, в сапогах, в цигейке, домашний человек вроде бы, только автомат под мышкой. Сейчас без оружия даже в нужник не выглядывают.
– Чего надо? – дядька недружелюбно уставился на нас исподлобья. – Отойди от коня! А ну, живо!
Он начал снимать с плеча автомат, в руке у Саныча возник пистолет, не знаю откуда, вдруг, быстро, почти незаметно для глаза. Саныч ничего не сказал, не стал предупреждать, он выстрелил. Пуля попала куда-то в цигейку.
Я подпрыгнул, а лошадь не подпрыгнула, чуть отступила, у нее почти под ухом грохнуло, но она только хвостом всплеснула. Дядька стоял, Саныч выстрелил еще раз, попал уже в шею. Дядька упал. Всё, сошлось.
Саныч осторожно подошел к нему, на цыпочках почти, дотянулся до автомата, забрал себе.
– Вот так, – сказал Саныч. – Вот так, сука…
Он присел перед убитым, перевернул его на спину.
– Фашистская тварь… – Саныч плюнул в лицо мертвому. – Получил… Тварь.
Саныч ударил дядьку ногой, тот пошевелился, как живой, но мертвый, конечно, просто мягкий еще.
– А если…
– Это фашист, – уверенно ответил Саныч. – Полицай и сволочь, точно-точно. Ты на морду его погляди, откуда у него такая морда-то?