Обладать и принадлежать

Литвинова Рената

– И что теперь с ними? Живут?

– Да. Живут. Мама у меня блондинка.

– Он ее простил?

Татарин пожал плечами.

– В конце концов я побил его, потом я схватил его, приподнял и посадил на горшок с кактусом. – Он вскочил с земли и закричал, вынув из кармана пачку вернувшегося к нему «долга»:

И все из-за этих вонючих денег, которые я так презираю! Все из-за них! Как я ненавижу! Ненавижу эти деньги! – Он опять потряс ими и, казалось, сейчас бросит их на землю, будет уговаривать Риту спасаться или отдаст эти деньги назад… Но нет, он больше ничего не сказал, только еще несколько раз потряс деньгами, брезгливо зажав двумя пальцами.

Ничего больше не стал добавлять к своему рассказу и с яростью засунул их обратно в карман. Потоптался на месте, потому что уже не хотел садиться под дерево – он все узнал, ему сделалось безразлично и не терпелось уйти.

И еще одно событие случилось в эту встречу. Когда они в тягостном молчании покидали парк, татарин без лишних слов свернул с протоптанной тропинки, и его куда-то вне плана понесло под откос, в овраг, на крутом скате которого росли корявые кусты, образуя плотные заросли над медленно текущей речкой.

– Ты куда? – спросила его Рита. Он сосредоточенно махнул рукой, зовя за собой, будто показать что-то важное… там… в овраге. Она пошла за ним, недоумевая. Грязь хлюпала в этом сыром месте, каблуки тут же потопились и испачкались в темных глинистых лужах. А татарин был уже далеко внизу, над водой – нашел место у наклоненного дерева. Он непонятным взглядом смотрел на Риту снизу и махал рукой, как привидение: «сюда-сюда, иди ко мне…»

Рита послушно спустилась к нему на дно, к шуму воды, в «подводную» зеленоватую атмосферу берега. Она подумала, здесь он скажет самое важное или даст совет, словом, сделает что-то значительное и ответственное.

Она прискользила к нему, жалобно улыбаясь. Он же взял ее за руку и стал притягивать книзу, она подумала, может, он решил сравнять ее под свой рост, но так получится, только встав на колени! В мокром овраге летала мошкара, мухи. Или он давал ей знать, что она не противна ему после всех историй и он не брезгует… Она старалась заглянуть ему в глаза, а он смотрел ей в подбородок, на губы, устроившись спиной к бревну, ниже ее, подставляя ей свой бледный лоб с накопившимися продольными морщинами. Потом молча обнял, стал притягивать за шею железной рукой к себе, вниз. Рита поймала его за подбородок. Он мотнул головой, опять закинул руку ей за шею.

Он: Ну!…

Она (скользя туфлями по грязи): Стой секунду!..

Он отпустил ее, и она быстро закарабкалась наверх по откосу.

Татарин отвел взгляд с ее спины на черную воду. Мухи слетались на его белое теплое лицо, приставая к испарине, и он отдувался от них и уже схватился рукой за ветку, чтобы не сползти в жижу.

Рита оглянулась на него. Отсюда, сверху, она пожалела татарина за его всклокоченный униженный вид, за маленькую вздутую фигуру, повисшую над вонючей речкой после отказа, за патетическое некрасивое лицо с щелевидным ртом, сияющее мертвецкой бледностью из полумрака оврага. Татарин же посмотрел на свои грязные туфли, настроение перебилось на житейскую досаду, что с Ритой вновь не удалось. Он стукнул кулаком по коряге, как он, бывало, стучал от гнева в стены, когда был дома, и стал выбираться наверх.

ГЛАВА: ТАТАРИН ПИШЕТ

У двери своей квартиры он с досадою осмотрел перерезанный когда-то из-за Риты шнур к звонку, опять сказал:

– Вот дрянь! – и, щелкнув ключом, попал к себе.

Вынул из качающегося шкафа потрепанную книжку. После титульного листа заглянул в лицо писателю Э. Хемингуэю. Разглядев его мужественно фотографическое лицо, он не испытал облегчения. Он оглядел

свою комнату, совсем пустую, необставленную – только кровать, один стул, узкий матрац для гостей у стены, и много-много белых листов, заметенных, как веником или пургой, в угол комнаты. Они шевелились там между собой, будто ими кто-то накрылся.

Вообще он не пил. Здоровье ему не позволяло: всегда по вечерам он кварцевался, принимал горячие ванны, но в этот вечер, под влиянием неудачливого оврага и Эрнеста X., он открутил бутылку водки. С омерзением вгляделся в ее прозрачность, предчувствуя всем телом, всем организмом – опасность, его передернуло. Он выдохнул, глотнул сразу побольше и вложил свой лоб себе в ладонь. Но «мысли замолчали». По стенам и потолку ездили тени-светы от машин с улицы. Он понаблюдал за тенями. Следующее отпитие далось легче. Он приободрился, встал, подошел к зеркалу на стене. Снял шарф, свитер, рубашку, еще кофточку, а потом майку, брюки, затем кальсоны – упакован он был основательно, что естественно для человека болящего. Он оглядел свое белое тело в отражении, поиграл мускулами.

Все было в точности как он описал, он трогательно не преувеличил, последовал за правдой, отобразил свое мироощущение комнаты – в ней гулко тикали часы: их было несколько в этом небольшом помещении и все – будильники, он всегда боялся проспать. Они одуряюще стучали, не попадая друг другу в такт.

Татарин с нежностью прочитал название на листке: «Тик-Так».

Сел и откинулся на стуле. Теперь издалека он всматривался на себя в зеркало и, вдохновившись, записал, проговаривая за собою вслух:

– Он имел мускулистое красивое тело, как атлет. Правда, лицо немножко подводило…– изменившимся, совсем незнакомым, елейным голосом произносил он. Откинулся на стуле. Потолок вспыхнул от проехавших мимо фар. И он продолжил, проговаривая вслух, как в пьесе: – Она была высокой красивой девушкой. Как только она зашла к нему, сразу прижалась к дверям, пораженная, не могла надышаться.

– Что с тобой? – спросил он.

– Тобой пахнет, – сказала она.

Ровно через три часа, ближе к прозаическому рассвету… Много раз татарин видел это со стороны – водка, оказавшись в теле, пригнала его в туалет. Удивляясь сам на себя, он обхватил руками белый фигуристый унитаз, встав перед ним на колени.

Иногда он поднимал измученное лицо и левой рукой тянул ленту туалетной бумаги от привинченной «рулетки» в стене, вытирал рот и отбитые на пишущей машинке, как у пианиста, пальцы. Холод унитаза, кафельного пола, куда бросила его судьба, и хаос тепла в теле не сочетались – и он задрожал.

Он проводил ночь, а рассвет встретил на кухне. С улицы его можно было видеть в окне у раскрытой форточки – он пил из пакета кефир, по-своему лечился. Порочная, искусившая его ночь отступила с первым звоном первого трамвая, что приравнивается к первым крикам петуха. Иногда звук скребущей лопаты или метлы дворника тоже спасает. Чары зла ослабели и померкли, как в негативе.

Яя (В каждую денежную неудачу повторяя одну и ту же фразу.): Ты живешь так, как идут ногами по дну. – И она «сделала» искореженное лицо, изображая жизнь Риты.

Яя нарисовала на салфетке Ритин профиль, приклеила его над кроватью.

– А что? – вспоминая, спросила Рита, – любила ты татарина?

– Ф-фу! – выкрикнула Яя, отмахиваясь – жест отрицания – рукой от подбородка. – Я однажды понюхала у него лоб между бровями… – Она накручивала прядь волос на палец, протягивая паузу. – Там кожа у него пахнет рвотой!