Облака и звезды

Кременской Александр Александрович

Она выпросила Пирата у Федота Федотовича.

Пират поселился у нас во дворе. Было это в мае — перед каникулами. Дни стояли теплые, Пират спал в сарае. С кормежкой его сразу же возникли некоторые трудности: у древнего пса давно не было зубов, ел он только жидкую пищу, а ту, что надо было жевать, глотал целиком. Пришлось завести для него особый стол: в кухне поставили ведро, куда сливали остатки супа. Я крошил хлебный мякиш и шел за Пиратом. Кормили его в кухне — во дворе молодые безжалостные псы прогоняли старика и все съедали сами.

Пират ел немного — его дряхлому телу нужен был сейчас только покой. Весь день пес лежал у сарая. Когда я подходил к нему, Пират лишь приподымал голову, вилял

хвостом — встать ему было уже нелегко. Силы старика таяли на глазах. И тут мне пришла в голову счастливая мысль — кормить Пирата мелкой свежей рыбой. На Осколе водилась всякая рыба — щуки, судаки, окуни, плотва, но ловить ее было непросто, особенно мне, неопытному рыбаку. Бывало, отправишься на Оскол с удочкой и за целое утро поймаешь пару-другую плотичек — вот и все. Правда, была рыба, которая легко шла на приманку, — это мелкая уклейка, но ловить уклеек, по-местному «себелей», было для настоящего рыбака делом несерьезным, более того — унизительным! Этим занимались лишь рыбаки-первогодки — шести-семилетние малыши, ходившие на Оскол со своими мамашами. Мне, десятилетнему, ловить «себелей» было уже не к лицу. Но уклейки — это же лакомство для Пирата! Он сможет глотать мелкую рыбешку, не прожевывая; она — питательная, заменит ему мясо. И я решил пренебречь достоинством рыбака — переключиться на уклеек. Ловить их нужно было одной удочкой. Если покрошить хлеба, уклейки тут же приплывут целой стаей — рыбка эта, в отличие от других, совсем не боится человека, во время купания уклейки подплывают к человеку и пощипывают за ноги, надеясь чем-то поживиться.

О своем решении я сообщил друзьям — Алешке и Мишке. Они не проявили ни интереса, ни сочувствия: ребята к своему престижу подчас куда более ревнивы, чем взрослые, а уклеечник — не рыбак, это давно известно. Но я бесповоротно решил стать уклеечником, стать не для себя — для Пирата: ведь у старика не осталось в жизни никаких радостей…

С утра, наловив мух, я отправился на Оскол. Уклеек можно было ловить в любом месте — они водились всюду. Вот брошены в воду хлебные крошки, и вода сразу потемнела от быстрых маленьких тел. Я еле успевал насаживать мух. Когда они были израсходованы, перешел на червей. Пойманных рыбок по счету опускал в корзинку с полотняным верхом, погруженную в воду. Уклейки резво плавали, не подозревая о своей горькой участи… Я решил поймать сотню, и на этом зашабашить. Если Пират все съест, в следующий раз увеличу порцию.

Ловля оказалась не такой уж сверхуспешной, как я предполагал. Рыбешки срывались с крючка, обнажая его жало, — надо было снова насаживать червяка. Или вдруг уклейки почему-то только притрагивались к насадке, «клевали» ее носом, но не заглатывали. Приходилось снова крошить хлеб, потом в живую рыбью гущу подбрасывать крючок с червяком.

Ловля сотни уклеек заняла часа три-четыре. Громко сказав «сто», я смотал удочку и направился домой.

Будет ли Пират есть живую рыбу? Вдруг откажется? Что делать с уловом? Выбрасывать жалко. Жарить? Но уклейка — крошечная, как ее чистить? От рыбешки ничего не останется…

Я вошел во двор. Собаки, как всегда, окружили меня. Но уклейки были только для беззубого Пирата. Остальные псы могут мне испортить все дело — станут вырывать из рук рыбу, а Пирату ничего не достанется. Оттеснив собак, я провел в сарай одного Пирата. Он сидел передо мной — большой, некогда грозный цепной пес-сторож, пес-охранитель, а сейчас дряхлый, немощный старец. Подслеповатые, когда-то карие, а теперь какие-то рыжие глаза полуприкрыты космами седой шерсти. Кудлатый, тоже совсем седой хвост слабо виляет — Пирату любое лишнее движение дается не легко.

Ну, будь что будет! Я открываю корзину. Уклейки еще не уснули, — сверху они прикрыты мокрой осокой. Я беру живую рыбешку, мелкие чешуйки

остаются на пальцах. Протягиваю псу:

— Пират, на!

Он обнюхивает уклейку. Возьмет или нет? — впервые за всю жизнь ему предлагают живую рыбу.

— Пират, ешь!

И вот, широко раскрыв беззубую пасть, он проглатывает уклейку, глаза его становятся блестящими — понравилось! Пират просяще смотрит на мою руку. Успех! Победа! Я вытаскиваю вторую рыбку, третью, четвертую. Пират уже не берет их из рук — ловит на лету! Корзинка постепенно пустеет, а Пират еще не наелся, он подталкивает головой мою руку — торопит меня.

Съеден уже почти весь улов, рыбок все меньше. Я заглядываю в корзинку: остался всего пяток. И тут наступает насыщение — Пират не поймал брошенную ему рыбешку, она упала на землю, пес ее не поднял.

— Нельзя, брат, надо докончить. Не говорить же тебе: эта рыбка, Пират, за твою маму, эта — за твоего папу…

Без всякой охоты — только из вежливости — он берег из моих рук последнюю рыбешку и облизывается — язык у него от старости не розовый, а какой-то серый.

Если перевести возраст Пирата на человеческий — было бы куда больше ста…

С того дня я три-четыре раза в неделю ходил на Оскол за рыбой для Пирата. Съедал он всегда свою норму — ровно сотню. Как и в первый раз, я ловил уклеек по счету.

Пират поправился. Теперь он не лежал с утра до вечера под сараем, а ходил по двору, по саду. Сильные, молодые псы его не трогали; они бережно относились к щенкам и к очень старым собакам, хотя между собой, случалось, грызлись до крови.

Как-то я возвращался с Оскола и, подымаясь по крутому откосу у нашего дома, увидел: Пират вышел со двора, сидит на улице — ждет меня. Бежать навстречу ему было уже не под силу.

Кормил я его только в сарае, чтобы не мешали другие собаки. Проглотив последнюю уклейку, взятую из моих рук, Пират благодарно лизал мне руку. Понятно: эта сотня рыбешек, съедаемая раз в два-три дня, была единственной и последней радостью в его долгой-долгой жизни.

Так прошел месяц или полтора. И вот, возвращаясь с очередной рыбалки, я не увидел Пирата возле нашего дома. Не было его ни во дворе, ни в саду. Я забеспокоился: мне было известно — старые собаки, чуя приближение смерти, уходят со двора и умирают в каком-либо безлюдном месте. Я продолжал поиски — вышел за ворота, осмотрел ближние окрестности — саженные заросли лебеды за нашим домом тянулись по задворкам до самого конца Нагорной. Мне почему-то казалось: Пират ушел именно сюда. Предчувствие меня не обмануло — позади дома полковника Сухих, отстоящего от нас довольно далеко, в лебедовых дебрях, я увидел Пирата, — он был мертв, хотя лежал в живой позе — уткнув морду в лохматые лапы; так обычно он спал у нас во дворе, под сараем.

Я пошел домой, взял лопату и похоронил собачьего Мафусаила на месте его упокоения.

ВОЗДУШНЫЙ ЗМЕЙ

Друзья мои — Мишка и Алешка — близнецы, сыновья столяра дяди Ивана, живущего в самом конце Нагорной. Лицом и фигурой братья почти неотличимы, но, не в пример большинству близнецов, всячески подчеркивающих сходство одинаковой одеждой, Мишка и Алешка очень не любили, когда их путали, старались внешне отличаться друг от друга: каждый одевался по-своему, что в то время было совсем не просто, но братья изворачивались. У обоих длинные полотняные штаны, у Мишки — черные, у Алешки — синие. Рубахи тоже разных цветов, близнецы сами их красили — одну в соке из ягод бузины, другую в наваре из дубовой коры; рубахи были лиловая и коричневая. И только лица — остренькие, треугольные, в густом крапе веснушек — неотличимы, но и тут более озорной Мишка нашел выход — он сбрил брови, чем придал лицу выражение иное, чем у брата.