Облака и звезды
Шрифт:
Во дворе у нас он вел себя совсем по-детски: ему не лежалось спокойно, как взрослым псам. Он никому не давал покоя — хотел играть: подбегал к Мафусаилу стаи — двадцатилетнему Пирату, беззубому старцу, — хватал его за хвост, за уши. У Пирата не хватало сил, чтобы огрызнуться, — он только жалобно повизгивал. Тогда Степка бросался к Волчку. Тот некоторое время играл со Степкой, но возраст не тот. Волчку это вскоре надоедало — он скалил зубы, делал вид, что хочет укусить Степку. Щенок удирал, залезал под крыльцо. Передышка была короткая: вскоре Степка выходил из-под крыльца — искать новую жертву.
Ел он мало, к пище относился безразлично: проглотит кусок-другой — и начнет хватать за хвосты собак, терпеливо ожидающих от меня все новых
Как всякий ребенок, Степка был незлобивый, ласковый; в каждом существе — будь то человек или пес — он предполагал только свои качества, не догадываясь, что на свете помимо этого есть еще злость, хитрость, жестокость. Поэтому не случайно Степка пал жертвой тупой злобы.
Случилось это в то же лето, когда я совершил несчастную торговую операцию с Волчком. Июль — это месяц, когда от зари до зари по совершенно чистому, белесо-голубому небу медленно движется солнце, не встречая на пути даже легкого облачка, вода в Осколе не остывает и ночью; в садах созревают самые ранние яблоки — белый налив, они — крупные, желто-зеленые, без румянца, кисловато-сладкие, с шоколадного цвета, горьковатыми, как миндаль, косточками внутри; листья на деревьях достигли уже полной зрелости — они все крупные, темно-зеленые, с очень крепкой сеткой жилок. Такой лист не легко сорвать, — только свирепым грозным вихрям, пригибающим старые древесные кроны к земле, вихрям, что внезапно в конце месяца налетали на Куранск, было под силу усеять дорожки нашего сада сорванными с деревьев живыми, сильными листьями.
Многодневная жара почти каждый год вызывала в нашем городе большую беду: за лето на улицах появлялись одна-две бешеные собаки. Я не помню случая, чтобы они кусали людей, — собак вовремя уничтожали, но каждый раз бешеная собака вызывала переполох — о ней долго говорили в городе.
Мне довелось только раз увидеть бешеную собаку, но случай этот запомнился на всю жизнь.
Было это после полудня, в самую жаркую пору, когда наша Нагорная становилась пустынной, словно ночью, — все живое пряталось от солнца. Отец и мать спали после обеда. Я томился от жары, от скуки, в одних трусах ходил по дому, по двору. Все мои собаки попрятались в тень — лежали в кустах в саду, в темном сарае. Бодрствовал только Степка. Увидев меня, он вытянулся, протяжно зевнул и сразу же стал хватать меня за икры — зной на него не действовал.
Я лениво гнал его:
— Отвяжись, Степка! Иди спать.
Но отделаться от Степки было не легко. И тут вдруг за воротами раздались крики:
— Вот, вот она! Бейте ее!
Я бросился к калитке. Со стороны выгона бежала собака. Это была небольшая дворняга, она скакала тяжелым галопом, низко опустив голову. Изо рта ее свешивались нити густой слюны. С соседней улицы за собакой бежало двое незнакомых мужчин с палками. Они не приближались к собаке, а только громко кричали, предупреждая, что собака — бешеная. Все произошло в считанные минуты: собака уже миновала наш дом, когда Степка с лаем кинулся за ней, — я не успел его схватить. Расстояние между ними уменьшалось. Сейчас Степка догонит собаку, и она сомнет щенка. Но тут распахнулась дверь одного из соседних домов, на крыльцо выскочил наш сосед-старик, полковник в отставке Сухих. Он был в шинели без погон, накинутой поверх белья, — полковник отдыхал после обеда. В руках его была двустволка. Сухих вскинул ружье, выстрелил дуплетом — из одного и тут же из второго ствола. Оба заряда попали в собаку — она завертелась на месте, вздымая клубы пыли, и упала замертво.
Минута — и Нагорная ожила: из домов выскакивали жители, бежали к Сухих. Он стоял, окруженный соседями; все благодарили старика, спасшего нашу улицу от беды.
Я тоже подбежал к Сухих. Степка, испугавшись стрельбы, отстал от бешеной собаки и держался поодаль от людей. И тут неожиданно мой пес стал предметом враждебного внимания. Раздались негодующие голоса:
— Она покусала щенка!
— Да, да, мы все видели — они дрались!
Я
Люди обступили старика Сухих и требовали, чтобы он тут же, сейчас, немедленно пристрелил щенка, иначе тот взбесится через считанные дни, перекусает собак из «чумаковской своры», и что — что будет тогда? Куранску грозит эпидемия бешенства!
Сухих был в нерешительности — сам он не видел драки щенка с бешеной собакой, но вон сколько свидетелей, и все уверяют, что видели свалку, своими глазами видели! Как тут не поверить…
Я понял: Степку надо спасать, спасать немедленно, иначе будет поздно — он погибнет ни за что! Я кинулся к Сухих.
— Уверяю вас: Степка только погнался за собакой, но не догнал — вы выскочили и убили ее. Степка страшно перепугался — он боится стрельбы.
И тут вся орава бросилась ко мне. Как! Защищать этого шелудивого, этого почти бешеного щенка? Чего-чего не было выкрикнуто на разные голоса! Я ставлю свою собаку выше здоровья людей! Мне наплевать на других — главное, чтобы не трогали моего бешеного щенка! Я воспитан в себялюбии, в пренебрежении к людям — это наша родовая, чумаковская черта; яблоко не упало далеко от яблони: сынок весь в мать да в отца!
Я был опозорен, раздавлен, смят… Когда со мной было покончено, все снова атаковали старика Сухих: он не имеет права отвергнуть просьбу, нет, не просьбу — требование общества! Это было бы антигуманно!
И Сухих стал поддаваться. Я увидел — он уже верит этим людям, которые сами поверили в то, чего не было.
А Степка? Он словно понял: решается его судьба. Он сидел поодаль и только тихо повизгивал, умоляюще смотрел на меня. А я растерялся, пал духом. Мне бы броситься к Степке, схватить на руки, унести домой, спасти от этих людей, обуянных яростью, жаждой бессмысленного убийства. А я сел на землю, закрыл лицо руками. Прошли страшные минуты: Сухих забежал в дом перезарядить ружье; потом грянули выстрелы — один и сразу же другой — из обоих стволов. Сухих стрелял по Степке, как по бешеной собаке…
Я открыл глаза — Степка лежал на траве с размозженной головой.
Наши соседи стали расходиться: дело было сделано. Я поднялся с земли и побрел домой. Не только подойти, но даже оглянуться на Степку я не посмел…
Отец прозвал его Мафусаилом — в честь знаменитого библейского долгожителя, а звали его — Пират. В отличие от других собак Пирата нарекли так в незапамятные времена: он был «гимназический» пес — жил у сторожа куранскои женской гимназии, куда моя мать по приезде в наш город поступила на службу. Было это задолго до революции, значит, ко времени, о котором идет речь, Пират жил на земле добрую четверть века.
За долгую свою жизнь Пират сменил несколько хозяев — сторожа в гимназии не часто, но все же менялись. Поколения гимназисток хорошо знали Пирата: робкими первоклашками девочки гладили доброго пса с нависшими на глаза космами; все восемь лет, выйдя во двор на большой перемене, кормили его. Окончив гимназию, одни оставались в Куранске, другие уезжали, а Пират все жил и жил в своей деревянной будке на гимназическом дворе.
Пришло время, когда последним хозяином Пирата стал сторож Федот Федотович, в прошлом армейский унтер, человек суровый, житейски практичный, оценивающий все с точки зрения непосредственной пользы. Приняв свой пост, а с ним и будку Пирата, Федот Федотович пришел к выводу; Пират отжил свой век, сторож из него никакой — только даром ест казенный хлеб, посему надо от него избавиться — сдать на живодерню. Это и случилось бы, но при решении Пиратовой судьбы случайно оказалась моя мать.